Кто-то подвигает ко мне тарелку, вкладывает в руку ложку, и я зачерпываю горячую, крепко перченую Грибухину стряпню. Капуста, мясо, еще что-то сытное, волокнистое. Вкусно. Особенно после самогона.
Наконец проморгавшись, я вижу за столом наставников. На меня никто не смотрит, все едят и пьют, Хрыч и Бородач обсуждают что-то, сдвинув головы, взбудораженно хлопают руками по столу. Грибуха скармливает колпичке куски кособокой лепешки. Пень подсовывает мне заново наполненную кружку, и я делаю еще несколько глотков, словно в полусне. Теперь горло не дерет, просто согревает живот, а в голове становится мутно и славно. Где-то глубоко в груди развязывается тугой узелок, что всю дорогу не давал мне толком дышать. Я так привык к нему, что перестал замечать, только дышать в полную силу всё равно не мог. Даже боль в плечах и ребрах, к которой я привык с последней ночи в испытарии, становится тупой, нестрашной.
– А он откуда знал? – взрыкивает Бородач, указывая на дракошку. Тот лениво открывает ярко-зеленый глаз.
Хрыч бубнит, Бородач с ним не соглашается, еще сколько-то времени наставники спорят и клянутся в чем-то духом учения, потом подхватывают свои кружки и перебираются поближе к дракошке. Тот открывает другой глаз, нюхает Хрычеву кружку и отворачивается с гадливым «Бэ-эх».
Грибуха в шутку предлагает колпичке мясо, и та тоже в шутку клюет ее за палец. Грибуха смеется, и все ее рыхлое тело колышется, будто танцует. Так же танцевали кочки на Хмурой стороне. Только кочки холодные, а руки Грибухи – теплые, добрые. У нее вспухшие суставы на пальцах и широкие, кое-как подстриженные ногти.
В детстве, когда нам особенно сильно доставалось на занятиях ивовыми лозинами или палками, Грибуха была единственной, кто мог пожалеть нас. Бывало, она приносила кусок мороженого сала, чтобы приложить к кровоподтеку, или миску воды с чистотелом, чтобы смыть запекшуюся кровь. Или просто садилась подле кровати выучня и тихонько гладила его по лбу. От этого еще сильнее хотелось разреветься.
Мы знали, что Грибухе за это достается от назидаторов. Мы знали, что нас нельзя жалеть, чтобы мы «рвались в Хмурый мир от тягостей этого». Грибуха тоже это знала и приходила нечасто. Только если было «совсем уж невмоготу знать, как дитё там мучится».
В голове гудит, тихо и благостно. Хорошо мне тут, несмотря на всё, что было прежде. Никто меня не найдет в обители, никто не достанет. А неведомые эти, которых увели младшие назидаторы с Осой… ну… я пытаюсь сообразить, что здесь не так, но мысли вдруг становятся огромными, как большая кочка с хохолком, которая выглядывала из-за дома в Болотье. Этих увели, но мне почему-то всё равно нужно их бояться. Почему?
Почему я вообще должен кого-то бояться? Я – хмурь! Я даже энтайцев не боюсь и не боюсь их леса, хоть сей миг пойду бродить по нему и здороваться с мохнатыми стволами старых деревьев. Кто и что может мне сделать? Я могу ходить в Хмурый мир! Даже без Пёрышка!
Делаю еще глоток из кружки. Немного самогона проливается на рубашку. Он пахнет грозой, а за окном льет прозрачно-серый дождь, потому выходит, что мы как бы с ним заодно. Наверное, нехорошо под дождем Осе, младшим назидаторам, выучням и этим, соглядаталям, которых увели из обители, чтобы они не увидели нас с дракошкой.
– Он же не простая животина, он творина тварьская, понял? – Бородач стучит кружкой где-то далеко-далеко, а Хрыч отвечает ему прямо у меня над ухом:
– Творина творину за сто попрычей чует, мрак их забодай. Понял.
Рядом со мной на лавку грузно опускается старый Пень.
– Тебе нужно в Загорье, – доносится до меня через шум в голове, и я вяло удивляюсь: зачем кому-то нужно в Загорье, разве оно еще есть на картах, разве оно имеет какое-либо значение теперь, когда полесские хмури…
– Накер, ты слышишь? – повторяет Пень.
Я поворачиваю голову и смотрю на него, хотя он почему-то расплывается перед глазами.
– Накер. Тебе нельзя оставаться. Тебе нужно в Загорье.
Моргаю несколько раз, и старый Пень из расплывчатого становится обычным: неказистый, морщинистый, с большими ладонями-лопатами и цепкими, не старческими глазами. Наверное, это единственный человек, кроме Птахи, которому я всегда смотрю в глаза. В них нет угрозы, а есть что-то такое… кажется, что если хорошенько всмотреться в них, то можно увидеть себя.
От этой мысли мне становится смешно, и я прячу улыбку за кружкой с самогоном. Он уже не греет и не царапает, просто пахнет опятами. Запах грозы куда-то выветрился. Пень ждет, пока я сделаю глоток.
– На кой мрак мне в Загорье?
Я выговариваю слова осторожно и тщательно, потому что они запутываются на языке.
– Там могут знать, что происходит с вами. С хмурями. Что происходит вообще. Ты в любом случае должен убраться из обители, так что вот тебе направление, дружок.
«Убраться из обители». Обидно слышать такое, да еще от старого Пня, который здесь просто… ну, что-то вроде смотрителя. Хотя наставники на него и оглядываются, как на древнюю мудрую черепаху из тех историй про сотворение мира, но все ж таки. Чего он тут раскомандовался?
– Пе-ень, – слышу я из-за спины голос Хрыча и по этому голосу понимаю, что он кривится, словно у него зуб болит.
– Заткнись, – скучно бросает Пень.
И Хрыч затыкается.
Грибуха сидит, не поднимая взгляда. Колпичка, не мигая, пялится в окно. Бородач молчит, и даже Тень прекращает постукивать хвостом по полу. В моей голове все окончательно перемешивается.
Пень… он кто такой вообще, если может так говорить с Хрычом?
Почему никто из наставников не отправляется в Загорье, если там знают ответы?
Почему они вообще ничего не делают, просто растят новых хмурей, как будто всё остальное не имеет значения? Они не пытаются защитить нас от энтайцев… и от полесского земледержца, который отдает им нас, наставники не пытаются выяснить, что он такое затеял, остановить его – хотя остановишь такого, пожалуй. Но хотя бы разобраться, хотя бы рассказать другим, что он как-то связан с Болотьем, пиратами и энтайцами, с их мерзкими испытариями, в которых…
Что затеял полесский земледержец? Чем грозит это каждому из нас, каждому из них, тех, кто сидит за столом и заедает самогон капустой с мясом? Всем плевать, что ли?
Наставникам вообще на все плевать, даже на хмурей, которых они столько лет растили? И на тех, которых они растят нынче, которые ушли сегодня в дождь вместе с младшими наставниками?
Из вопросов скатывается целый снежный ком, застывает мерзлой кашицей у меня в голове. Благостный туман понемногу уползает из неё, а в груди снова стягивается узел.
– Почему ты думаешь, что в Загорье что-то знают? – раздельно проговариваю непослушным языком.
– Потому что обителей две! – гаркает у меня за спиной Хрыч, и в ушах так звенит от этого вопля, что я не сразу понимаю смысл слов.
