Вот наконец кремлевские ворота приотворились и из них вышла небольшая кучка людей, принаряженных в поношенное боярское платье, изнуренных, бледных, еле передвигавших ноги, за ними следом двигалось еще с полсотни дворян, детей боярских и челядинцев с узлами и связками какого-то жалкого домашнего скарба, с мешками, сундучками и ларцами на плечах.
Вдруг слева из толпы казаков и сброда послышались крики:
— Вот они, изменники! Давайте их нам!.. Мы им окажем честь да почет, ограбим их донага! Вали, ребята! Пробивайся!
Произошла сумятица и давка, казаки потеснили задние ряды ополчения… Но Пожарский крикнул грозно:
— Не пускать буянов! Стрелять в ослушников! Кто смеет сунуться вперед, ответит головою!
И толпа отхлынула с ропотом недовольства и подавленной злобы… А князь Пожарский уже шел с приветливою улыбкою навстречу боярам, сходившим с моста.
Впереди всех с непокрытою головой шел маститый старец боярин Федор Милославский, держа в одной руке икону, а другою ведя рядом с собой инокиню Марфу и сына ее Михаила, бледного, исхудалого, но благообразного и стройного шестнадцатилетнего юношу. За ними на носилках Скобарь и другой холоп боярский несли Ивана Никитича Романова, более похожего на тень, чем на живого человека… Еще далее следовали Иван Михайлович Воротынский и еще с десяток других бояр.
Пожарский облобызался с Милославским и низко поклонился всем боярам. И у них, и у него слезы были на глазах, когда они произносили первые приветствия:
— Привел Бог! Слава Богу! Избавил нас от смерти и позора!
— Слава Господу, слава! Честь и радость вам, бояре! Просим к нам жаловать на почет и совет! — отвечали воеводы.
И все вместе воеводы и освобожденные бояре направились к шатру Пожарского, где была для встречи приготовлена скромная трапеза.
— А тебе, государыня, — обратился Пожарский к инокине Марфе, — для покоя и отдыха с сыном приготовлена особая палатка рядом с деверем твоим…
— Спасибо, князь! — проговорила Марфа Ивановна. — Но мне с сыном здесь не отдохнуть, не успокоиться… Дозволь нам завтра же отсюда отъехать в наши костромские вотчины… Окажи мне милость: дай мне обережатаев, которые бы нас до дому проводили.
Князь собрался ответить Марфе Ивановне согласием на ее просьбу, как вдруг со стороны послышались громкие возгласы:
— Здрава буди, государыня Марфа Ивановна, на многие лета! — и человек двадцать костромичей с Иваном Сусаниным и Богданом Сабининым во главе выступили вперед и ударили земной поклон своей госпоже.
— Вот и земляки мои здесь оказались! Спасибо вам, добрые люди!.. А, и ты здесь, старина! — ласково обратилась она к Ивану Сусанину, который целовал руку Михаилу Федоровичу. — Как ты попал сюда?
— С запасом, матушка, с запасом! Да не один я здесь, с полсотни нас наберется…
— А не возьметесь ли вы меня в Домнино отвезти с сыном?
— Да сделай нам такую милость! Дозволь нам отвезти тебя… Отвезем покойно и бережно! Охраним от лихого человека!.. У нас с собою и рогатины, и топоры захвачены — все лоском ляжем, а тебя с сыном не выдадим! — восторженно заговорили костромичи.
— Так вот, князь, — сказала Марфа Ивановна, приветливо обращаясь к князю Пожарскому, — не тревожься назначать мне обережатаев… У меня свои нашлись из земляков. Я доверяю им, они меня проводят!
Потом, обратившись к Ивану Сусанину, сказала:
— Сегодня мы с сыном здесь отдохнем, оправимся, а завтра на рассвете будьте готовы в путь…
— Слушаем, матушка, слушаем! Будем готовы! — гаркнули костромичи, кланяясь в пояс Марфе Ивановне.
— Государыня Марфа Ивановна! Неужели же ты с нами и двух-трех дней перебыть не хочешь? — как бы с укором сказал Пожарский. — Ужели не хочешь видеть, как лютые вороги наши покинут стены Кремля, как мы вступим вновь туда, где почиют святые праведники наши и чудотворцы?
— Не сетуй, князь, на нас. Мы с сыном настрадались, извелись в тоске и муках… Нам ничто теперь не мило… Нам покой и отдых нужны…
Князь молча поклонился и проводил инокиню Марфу с сыном до их шатра.
XXII
НЕ НА ТОГО НАПАЛИ
Не прошло еще пять месяцев. Зима уже шла к концу, морозы после Афанасьева дня стали слабеть, даже повеяло теплом в начале марта, так что и на дорогах стало подтаивать… И вдруг опять неведомо откуда налетели вихри, закурила в поле метель, и дней пять подряд такая стояла погода, что света Божьего не видать стало, не было возможности отличить утро от вечера, и всюду в деревнях намело сугробы около изб вровень с крышами.
Как раз после одной из таких-то метелей по одному из лесных проселков Костромского уезда пробиралась порядочная шайка литовско-польских воровских людей числом с полсотни или поболее. Шайка шла, видимо, не издалека, шла налегке, без всякого обоза, если не считать двух вьючных кляч, на которых был нагружен небольшой дорожный запас.
Большая часть «воров» была весьма изрядно вооружена, у половины шайки за спину закинуты были фузеи и мушкеты, у других в руках были рогатины и копья, а за кушаком пистоли, сбоку болтались кривые сабли и прямые тесаки.
Двое передовых, по всем признакам вожаки, ехали верхом на небольших, но бойких лошадках, закутанные в толстые суконные кобеняки, с надвинутыми на голову куколями, из-под которых посвечивали небольшие шеломцы. Один из них, худощавый, носатый и суровый на вид, с огромными рыжими усищами, был угрюм и не говорил, а другой, плотный и приземистый, румяный и круглолицый, с живыми и быстрыми карими глазами и маленькими черными усиками, был большой говорун и весельчак, почти не умолкавший ни на минуту.
— Вот сейчас, пан Кобержицкий, — говорил он по-польски своему спутнику, — вот еще только немного проедем, тут и будет деревня.
— Я это от тебя уже не в первый раз слышу, пан Клуня! — серьезно отозвался суровый молчальник.
— Так говорили мне, так мне указывали, — тараторил пан Клуня. — Сказали, что до этой деревни пять верст еще осталось…
— А мы уж целый десяток проехали, и все без толку, — проворчал пан Кобержицкий.
— Да ведь сам ты знаешь, — заметил пан Клуня, понизив голос, — что очень-то не приходится распускать язык в вопросах… Мы посланы с тобою за таким делом, которое… которое…
— Которое нисколько не мешает толковому расспросу о направлении пути! — отрезал пан Кобержицкий.
— Да я же тебе слово гонору даю, что мне так сказали: еще проедем пять верст и приедем в Домнино, где живет этот молодой боярин… с матерью…
— Молодой, которого на Москве старые дураки бояре в цари избрали, — злобно проговорил пан Кобержицкий, — и которого мы должны во что бы то ни стало сцапать и отвезти в Литву. А мы тут бродим как слепые по дорогам, благодаря твоей милости, пан Клуня!
— А это что? — с торжествующим видом воскликнул пан Клуня, указывая пальцем вперед по дороге, на показавшиеся из-за деревьев крыши двух изб. — Это что, пан Хмурый? Это и есть Домнино, майонтек Романовых!
