Несчастьем Дидоны твой жребий обруган И с первым, и со вторым супругом. Один умирал — и ты удрала. Второй удирал — и ты умерла[1].
После этого мы долго молчали, думая каждый о своем.
— Удивительно, — первым нарушил молчание Сэм. — Я никогда не слышал этого стихотворения.
— Ты знаешь далеко не все.
— А я никогда и не говорил, что знаю все.
— Да, но это подразумевалось из всех бесед с тобой.
Еще несколько минут напряженной тишины.
— Как ты думаешь, — снова обратился ко мне Сэм, — почему тебе запомнились эти строчки?
— Хочешь сказать, имеют ли они ко мне какое-то отношение? — уточнила я, хотя прекрасно поняла намек. — Не знаю, — откровенно призналась я, впервые задумавшись над этим. — Если хорошенько подумать, не исключено, что имеют.
— Ладно, давай попытаемся провести небольшой анализ, — предложил он. — Могу ли я быть тем человеком, смерть которого могла бы закончиться твоим бегством?
— Нет, — решительно возразила я. — Предпочла бы отнести тебя ко второму случаю, если бы… — я задумалась, стоит ли заканчивать эту фразу, — если бы, к примеру, слишком сильно привязалась к тебе.
— А кто же был первым?
Я не ответила. И не потому, что не хотела, а потому, что сама не знала, кто мог быть первым в моей сумбурной и неустроенной жизни. Некоторое время мы шли молча, и я даже подумала, что он забыл о своем вопросе. Вскоре мы вернулись к его машине, сели и помчались домой. Все это время Сэм смотрел на дорогу, а я искоса поглядывала на него, пытаясь понять причину столь необычного напряжения. По всему было видно, что его что-то беспокоит, но что именно, я не могла понять. В салоне машины было тихо, и только шум мотора нарушал непривычную тишину. Радио мы не включали — после оперы в этом не было никакой необходимости.
Я впервые поймала себя на мысли, что пристально изучаю внешность этого мужчины и нахожу его достаточно интересным. Сэм действительно неплохо выглядел для своего возраста. Правда, вокруг глаз уже появилась сеточка тонких морщин, но мне это очень нравилось. Я выросла на блестящих кинематографических образах Клинта Иствуда и Чарльза Бронсона, — в то время, когда снимались их лучшие ленты, оба были уже зрелыми мужчинами, украшенными легкими морщинами и вполне заметной сединой. Тогда мне казалось, что за такой внешностью скрывается необыкновенно тонкое понимание жизни, нечто таинственное и загадочное, что приобретается только к зрелым годам, да и то далеко не всеми. Мне всегда нравились мужчины с такими лицами. А у Сэма морщины, помимо всего прочего, несли на себе еще и отпечаток какой-то необъяснимой силы, если не сказать жесткости. В них проявлялся его твердый характер и еще что-то такое, чего я никак не могла сформулировать словами. Впечатление усиливали темные, глубоко посаженные глаза, настолько проницательные, что они, казалось, видят тебя насквозь.
Да и всем остальным его Бог не обидел — высокий, стройный, узкие бедра и широкие плечи, сильные руки и мускулистая грудь, достоинства которой я имела счастье наблюдать в ту памятную ночь, когда он лежал на мне, истекая потом. На этом я остановилась, так как дальнейшие воспоминания пробуждали похотливые мысли, что было совершенно некстати.
Немного успокоившись, я стала с интересом наблюдать, как он ведет машину. Сэм делал это идеально и без какого бы то ни было напряжения. По всему было видно, что он за рулем далеко не первый год и способен найти выход даже из самой запутанной дорожной ситуации. Он выглядел уверенным и спокойным. Правда, иногда, обгоняя другие машины или пропуская вперед задние, он немного напрягался, в глазах появлялся какой-то странный блеск. Это было похоже на азарт хищника, готового отстаивать свою территорию или продемонстрировать силу. Нечто подобное я видела в глазах Бена, когда тот пытался изнасиловать меня. Тот же хищный блеск, азарт борьбы, готовность к самой невообразимой жестокости по отношению к непокорному противнику. И вместе с тем что-то невинное, беспомощное и даже беззащитное.
Кстати, подобное выражение глаз я видела, когда Сэм шел в толпе и незаметно озирался, словно опасаясь неожиданной встречи или нападения каких-то неведомых врагов. Поначалу я не придала этому значения, а сейчас вспомнила и поняла, что его действительно терзают какие-то сомнения. Впрочем, даже не сомнения, а какие-то опасения, страхи, природа которых была мне совершенно непонятна. Он был всегда настороже, всегда осмотрителен, готов к неожиданностям и к борьбе за свои права. Понятное дело, что ничего хорошего в этом не было. Нормальный человек просто не мог и не должен был вести себя подобным образом.
А еще меня поражала в нем сила воли. Сэм всегда держал себя в руках, контролировал все поступки, следил за каждым своим словом и чрезвычайно бережно относился к каждому проявлению своих чувств. Невольно создавалось впечатление, что он экономит на собственных эмоциях и не растрачивает силы почем зря. Это проявлялось даже в его походке. Он ходил не так, как большинство коренных американцев — широко, размашисто, твердо. Мой первый парень был европейцем, и еще тогда я заметила, что он ходит совсем не так, как американцы. Он ступал мягко, осторожно, словно скользил по земле, а не топтал ее ногами, как это часто делают мои соотечественники. Поступь Сэма, правда, отличалась большей уверенностью и твердостью, но даже он это делал осторожно, как бы соизмеряя каждый свой шаг с чувством собственного достоинства. Если присмотреться к такой походке издалека, могло прийти в голову сравнение с неким ритуальным танцем, искусство и значение которого американцам не только непонятно, но и недоступно. В походке Сэма было что-то очень важное, интригующе заманчивое и, я бы сказала, аристократическое. Так мог ходить только человек, абсолютно уверенный в своей правоте, тот, кто готов защищать свое достоинство и при этом не намерен унижать других. Причем в этом не было ни показной театральности, ни дешевой вычурности, ни даже демонстративной самоуверенности.
