Давай пока поговорим, что вы собираетесь делать с деньгами, которые ты просишь. Будете откладывать на колледж? Нет. Инвестировать в недвижимость? Нет. Когда ты получила возможность посадить несколько семян, ты эти ценные семена (доллары) просто пустила коту под хвост. И ради чего? Ради того, чтобы выставить напоказ нечто такое, что некоторые считают красивым. А вот я не считаю это красивым. Я вижу, как молодые люди здесь делают то же самое. Пожилые люди тоже. И ни здесь, ни там это не имеет ни малейшего смысла. С каких это пор люди, выставленные напоказ, стали желанным зрелищем? Другие здесь, добрейшие члены нашей церкви, они обвиняют во всем нищету. О’кей, я не против. Но, как выясняется, нищета вскоре воцарится в ваших стенах. И девиз врачу излечи себя сам я часто вспоминаю, когда у меня возникает желание встрять в какое-нибудь благотворительное предприятие. Хотя я не против время от времени завезти окорок в дом для женщин, пострадавших от домашнего насилия. Поэтому мой ответ: нет. Вы зашли слишком далеко и теперь сами должны выбираться, преподать детям (и себе) ценный урок, из которого в долгосрочной перспективе вы и ваши дети извлекут выгоду.
Я: Черт.
Пэм звонила Фермеру Ричу, умоляла Фермера Рича. Фермер Рич изложил ей по телефону свой взгляд на деньги, на всю нашу историю денег, т. е. весь наш подход к жизни = разорительный. Фермер Рич запретил ему звонить. Мы упали в его глазах нашим первоначальным идиотским поступком + последующим отчаянным проявлением заносчивости в попытке исправить первоначальный идиотский поступок на тупоумный манер.
Значит, тут = точка.
Долгое молчание.
Пэм: Господи боже, как это все похоже на нас, правда?
Не знаю, что она имеет в виду. Вернее, знаю, но не согласен. Вернее, согласен, но не хочу, чтобы она это говорила. Зачем говорить? В словах негатив. Мы начинаем хуже к себе относиться.
Я говорю: может, нам лучше признаться в том, что это сделала Ева, в надежде на сочувствие «Гринуэя»?
Пэм говорит: нет, звонила сегодня. Отпустить ДС = тяжкое преступление (!). Не думаю, что они стали бы преследовать восьмилетнюю девочку, но все же. Если мы признаемся, это появится в ее личном деле? Ей потребуется психотерапия? Это будет отражено в ее личном деле? Ева будет чувствовать: я плохой ребенок? Собьется с пути, пойдет по кривой дорожке, будет водиться с плохими ребятами, скептически смотреть на само понятие достижения, не сможет жить в полную силу – и все из-за одной несчастной ошибки, совершенной в детстве?
Нет.
Не могу рисковать.
Мы с Пэм обсуждаем, соглашаемся: должны стать кем-то вроде поедателя грехов, тех, что в древности поедали грехи. Или тела грешников? Нет, ели еду с груди умершего грешника? Не помню точно, что они ели. Но мы с Пэм согласны: станем своего рода поедателями грехов: согрешим ради защиты Евы, любой ценой будем держать копов в неведении, нарушать закон по мере необходимости.
Пэм спрашивает, делаю ли я все еще записи в тетради. Не является ли тетрадь = обвинительным документом? Не написал ли я в тетради о Еве, о роли Евы в этом? Не обличит ли тетрадь нас как преступников, препятствовавших осуществлению правосудия? Не могут ли они потребовать выдачи тетради? Не стоит ли мне перестать делать записи, уничтожить сомнительные страницы? Спрятать тетрадь? Засунуть ее в дыру в стене, которую я проделал на днях? И не лучше ли вообще уничтожить тетрадь?
Говорю Пэм, что мне нравится делать записи, не хочу перестать, не хочу уничтожать тетрадь.
Пэм: Ну, тебе решать. Но если ты спросишь меня, оно того не стоит.
Пэм умна. Пэм превосходно оценивает ситуацию. Обдумываю все снова. (Если тетрадь замолчит, будущий читатель поймет, что я (в очередной раз!) признал: Пэм = права.)
Моя догадка, моя надежда: у копов много похожих случаев, мы мелкая рыбешка, наше дело = низкий приоритет, все скоро сойдет на нет.
(8 окт.)
Ошибка. Опять ошибка. Оно не сходит на нет.
Объясню.
Работал весь день.
День был обычный, наводящий тоску.
Может ли будущий читатель вообразить, как это мучительно – проживать обычный наводящий тоску день, когда хочется одного: нестись домой, обсудить стратегические планы с Пэм касательно ситуации Евы, забрать Еву из школы, крепко обнять Еву, сказать Еве, все будет хорошо, заверить Еву, что, хотя мы и не одобряем то, что она сделала, она всегда будет нашей девочкой, всегда будет для нас зеницей ок(а)?
Но в этой жизни отец должен делать то, что должен.
Весь день на работе.
Потом обычное возвращение домой: район автосалонов с подержанными машинами, длинный ряд выходящих на хайвей ветхих домов с бельем, которое сушится на веревках, относительно пасторальный участок с кладбищем первых поселенцев, бывший молл, рухнувший брюхом вверх.
Потом наш маленький дом + грустный пустой двор.
Какой-то чувак у задней калитки.
Подошел. Поговорил.
Чувак = Джерри. Детектив (!), ведет наше дело. Активисты = приоритет для города, говорит он, мэр намерен послать сильный сигнал (!). Говорит, ему известно, нам крупно не повезло в смысле денег, считает, что кляузники из «Гринуэя» заслуживают того, чтобы их варили в кипящем масле. Говорит, он сам человек невеликого достатка, семейный человек, представляет, как бы он расстроился, если бы оказался в долгу перед безликой крупной корпорацией на $8600. Но волноваться не следует, он держит это под контролем. Не успокоится, пока не найдет активистов. К активистам относится плохо. Активисты думают, они делают благородное дело? Нет. ДС превращаются в нелегальных мигрантов, отбирают места у «коренных американцев». Джерри категорически против. Отец Джерри приплыл из Ирландии на корабле, его рвало всю дорогу, потом он заполнил необходимые бланки. Это = правильный способ, полагает Джерри.
Ха-ха, говорит он.
Улыбается, отирает рот.
Джерри разговорчивый. Перед тем как стать копом, работал учителем. Рад, что больше не нужно преподавать. Его ученики – выродки. И с каждым годом вырождаются все сильнее. В последние несколько лет отбывал номер, ждал, что какой-нибудь выродок пырнет его ножом или пристрелит. Ситуация ухудшается с тех пор как дети начали становиться темнее. Если я его понимаю. Он ничего не имеет против темнокожих, но возражает против темнокожих, которые не хотят работать и учить язык и настаивают на своем праве издеваться над учителями. Когда он был мальчишкой, ему и в голову не приходило сунуть лягушонка в стакан с диетической колой одного из самых уважаемых учителей в школе. Наверняка это сделал темнокожий парень, потому что все его ученики – темнокожие. Лично его ножом не пырнули, но, в конечном счете этим бы наверняка кончилось – тот или иной темнокожий непременно бы пырнул. Потому что, если парню хватает духу подложить лягушонка в питье учителя, границ у него нет, т. е. пырнуть = следующий логический шаг.
