Торжество победителя
За три дня до своего пятнадцатилетия Алисон Поуп остановилась на вершине лестницы.
Скажем, лестница была мраморная. Скажем, она спускалась, и все головы поворачивались к ней. Где тут был он {ее особенный}? Приблизившись и чуть поклонившись, он воскликнул: Как столько изящества может умещаться в такой маленькой упаковке? Опа. Он сказал в «маленькой упаковке»? И просто стоял там? Принц с широким лицом, лишенным всякого выражения? Бедняга! Нет уж, в помойку, он явно не {ее особенный}.
А тот, другой, за мистером Маленькая Упаковка, что стоит у домашнего кинотеатра? С толстой фермерской шеей, но при этом с пухлыми нежными губами, он обнимает ее за поясницу и шепчет: Очень сожалею, что вам пришлось только что выслушать слова о маленькой упаковке. Пойдем постоим на луне. Или, ммм, под луной. В лунном свете.
Он сказал «Пойдем постоим на луне?» Если так, то ей придется типа {брови вспорхнули}. А если не последует ироническое подтверждение, то тогда типа. Ах, я не одета для стояния на луне, там же, насколько мне известно, суперхолодно?
Ну, давайте, ребята, не может же она мысленно вечно спускаться по этой мраморной лестнице, да так грациозно! Этот старый седоволосый милашка в тиаре уже готов типа Почему эти так называемые принцы заставляют такую очаровательную девушку до отвращения шагать по лестнице? К тому же у нее сегодня репетиция, и ей еще нужно успеть взять колготки с сушилки.
Проклятие! Чтобы вот столько времени стоять наверху лестницы!
Сделай это там, где, стоя лицом к верху лестницы и держась рукой за перила, ты прыгала вниз через ступеньку, что в последнее время становилось гораздо труднее, потому что ноги кое у кого с каждым днем, кажется, становились все длиннее.
Pas de chat, pas de chat.
Changement, changement[1].
Перепрыгнуть через тонкую металлическую фиговину, отделяющую плитку холла от ковра гостиной.
Книксен самой себе в зеркале при входе.
Давай же, мама, иди сюда. Мы не хотим, чтобы миз Кэллоу снова жучила нас за кулисами.
Вообще-то она любила миз К. Такая строгая! И еще любила других девочек в классе. И девочек в школе. Любила их. Все были такие милые. А еще мальчиков из школы. И учителей. Все они старались, как могли. На самом деле она весь городок любила. Милейшего бакалейщика, сбрызгивающего салат! Пастор Кэрол и ее здоровенную уютную пятую точку! Щекастого почтальона, размахивающего пухлыми конвертами! Когда-то здесь был фабричный городок. Не смешно ли? Да что это вообще значило – фабричный городок?
Еще она любила свой дом. За речушкой стояла русская церковь. Такая экзотика! Купол-луковица смотрел в ее окно, еще когда она под стол пешком ходила. И любила Глэдсонг-драйв. Все дома на Глэдсонг были типовые, как в городке Корона-дель-Мар. Это было поразительно! Если у тебя есть друг на Глэдсонг, ты заранее знаешь, где у него все внутри дома.
Jeté, jeté, rond de jambe.
Pas de bourrée[2].
По беззаботному капризу сделать кувырок вперед, вскочить на ноги, поцеловать фотографию мамы и папы, снятую в «Пенниз»[3] тысячу лет назад, в каменном веке, когда ты была такая хорошенькая малявка {поцелуй} с бантом таких размеров, что в дверь не проходил.
Иногда, чувствуя себя такой же счастливой, как теперь, она представляла себе олененка, дрожащего в лесу.
Где твоя мама, маленький?
Не знаю, сказал олененок голосом Бекки, младшей сестренки Хедер.
Тебе страшно? спросила она олененка. Есть хочешь? Хочешь я тебя возьму на ручки?
Хочу, – ответил олененок.
И тут появился охотник: он тащил за рога выпотрошенную мать олененка. Господи Иисусе, ничего себе! Она закрыла олененку глаза и сразу такая Неужели у тебя нет занятия получше, мерзкий охотник, чем убивать маму этого малыша? Ты с виду вроде добрый.
Мою маму убили? сказал олененок голосом Бекки.
Нет-нет, сказала она. – Этот джентльмен уже уходит.
Охотник, пораженный ее красотой, снял канотье или канапе и, опустившись на колено, сказал Если бы я мог вдохнуть жизнь в эту олениху, я бы сделал это в надежде, что ты удостоишь наш старый лоб нежного поцелуя.
Иди, сказала она. Только в наказание тебе не ешь ее. Положи на клеверное поле, разбросай вокруг розы. И поручи хору тихо спеть о ее ужасном конце.
Кого положить? сказал олененок.
Никого, сказала она. Не бери в голову. И перестань задавать столько вопросов.
Pas de chat, pas de chat.
Changement, changement.
Она надеялась, что {ее особенный} окликнет ее откуда-нибудь издалека. Местные мальчики были то, что называется je ne sais quoi[4], она по этому поводу не испытывала très[5] радости, чего уж радоваться, если они обзывали друг друга чокнутыми. Она сама слышала! И стремилась работать на электростанции округа, потому что там выдавали классные форменные рубашки, причем бесплатно.
Так что забить на местных мальчишек. И вдвойне забить на Мэтта Дрея, у которого самый большой рот в округе. Поцеловать его вчера вечером на собрании болельщиков было все равно что поцеловать подземный переход. Жуть! Целоваться с Мэттом – типа на тебя наваливается корова в свитере, которая не знает ответа «нет», и его громадная коровья голова накачана химией, отчего у Мэтта пропадают последние остатки здравого смысла, которого прежде он вовсе не был лишен.
Ей нравилось, что она сама себе голова. Ее тело, ее ум принадлежат ей. Ее мысли, ее карьера, ее будущее.
Ей это нравилось.
Пусть же оно так и будет.
Мы можем немного перекусить.
Un petit repas[6].
Она была особенной? Считала себя особенной? Ах, черт, она не знала. В мировой истории многие были особеннее. Хелен Келлер была феноменальная; мать Тереза была удивительная; миссис Рузвельт была вполне себе ничего, даже несмотря на мужа-инвалида, к тому же она была лесбиянкой с большими старыми зубами еще в те стародавние времена, когда никто и слыхом не слыхивал слов «лесбиянка» и «первая леди». Она, Алисон, была далеко не в той весовой категории, в которой выступали эти дамы. По крайней мере, пока.
