Напротив, ее словно бы обволакивал унылый туман — потому что Франция осталась где-то далеко.
Они покидали Бордо в большую волну, и Канеда вместе с Беном была так занята лошадьми, что почти позабыла о собственных бедах.
До постели в ту ночь она добралась уставшая до изнеможения и буквально сразу заснула, а наутро поднялась пораньше, чтобы, подменив Бена, дать ему несколько часов отдыха.
С Ариэлем и Чернышом управиться было легко, однако упряжные и верховые кони были испуганы нырками и кренами яхты и то и дело заливались ржанием.
Голос Канеды умиротворял их, однако, к ее облегчению, волнение успокоилось, когда они вышли в Канал.
Уже у входа в гавань Фолкстона мадам де Гокур спросила:
— Вы направитесь прямо в Лэнгстон-парк, ma cherie?
— Сперва я поеду туда, — ответила Канеда, — но если Гарри в Лондоне, то присоединюсь к нему.
Мадам де Гокур, чуть помедлив, спросила:
— Не сочтете ли вы прегрешением, если я оставлю вас в Фолкстоне и отправлюсь поездом в Лондон?
— Конечно же, нет, — ответила Канеда, — если вы тревожитесь из-за меня, Бен
и слуги самым отличным образом позаботятся обо мне.
— Я прикинула, что если рано уеду из Фолкстона, то прибуду домой в самой середине дня.
— Безусловно, — согласилась Канеда, — если вы хотите ехать, я не стану возражать.
— Дело в том, что у моей дочери завтра день рождения, — объяснила мадам де Гокур. — Перед отъездом я сказала ей, что едва ли смогу вернуться к этому дню. Но теперь если я успею на ранний поезд, то попаду в Лондон как раз к семейному обеду, который дают в честь своей невестки родители ее мужа… Они с мужем очень хотели, чтобы я отобедала с ними в этот день.
— Тогда вы просто должны ехать, — сказала Канеда, подумав, что дочери мадам повезло: ведь у нее есть собственная семья.
Именно этого им с Гарри и недоставало более всего после кончины отца и матери.
Ну а теперь, погостив у де Бантомов, она поняла, сколько утешения и радости ждет членов большой семьи.
Рано утром элегантная мадам де Гокур с пылкой признательностью распрощалась с Канедой и отправилась на вокзал Фолкстона.
Перед отбытием она сказала:
— Ты не стала поверять мне свою тайму, ma cherie, однако я вижу, что ты ранена в сердце. Мне бы хотелось помочь тебе, но запомни — время исцеляет.
Канеда не ответила, понимая, что к ней эта мудрость не имеет никакого отношения; ничто не в состоянии исправить то, что произошло: она встретила единственного нужного ей мужчину и потеряла его.
Она вспомнила, как мать говорила, что, встретив Джеральда Лэнга, она поняла — все прочее несущественно: и утрата положения в обществе, и богатство и влияние, ожидавшие ее после брака… и даже та боль, которую она причинила собственным родителям.
Любовь смыла все, оставив лишь понимание того, что она принадлежит Джеральду Лэнгу, а он ей.
— Для меня было не важно, — говорила она Канеде, — кем мог бы оказаться твой отец — бедным попрошайкой или ничтожным буржуа. Этого мужчину Бог предназначил мне от начала времен, и я ничего не могла поделать с собственным сердцем.
Глубокая убежденность в голосе матери была доказательством, что после всех минувших лет, после всех трудностей, вызванных нехваткой денег, она ни разу не пожалела о том решительном шаге, который увелее из дома буквально накануне свадьбы.
— Ты у меня очень храбрая, maman, — сказала тогда Канеда, и мать улыбнулась.
— Дело не в храбрости, моя дорогая, а в чувстве самосохранения. Без твоего отца я утратила бы все действительно важное в жизни.
Именно так, по мнению Канеды, ощущала она себя теперь; пустота и боль потери царили в душе, а камень с еще большей тяжестью надавил на сердце после того, как все вокруг сделалось английским. Но мыслями она осталась во Франции.
Приблизившись к самому Лэнгстон-парку, она еще с подъездной дороги отметила, что величественный дом перестал восхищать ее.
За роскошью и величием замысла Ванбруга, за каменными ступенями, поднимавшимися к колоннаде, она видела четыре башни Сомака — их с герцогом Луны, — вырисовывающиеся на фоне неба.
Карета остановилась у парадной двери, и лакей поспешил открыть перед ней дверь.
Выйдя наружу, Канеда чуть задержалась, чтобы поблагодарить кучера и улыбнуться Бену, который верхом на Ариэле дожидался распоряжения отвести коня в конюшню.
Потом неторопливо, словно бы сожалея, что короткое путешествие завершилось, она направилась вверх по ступенькам.
— Приветствую с возвращением, м'леди, — почтительно молвил дворецкий.
— Ну, как дела, Доусон? — спросила Канеда. — Его светлость сейчас здесь или в Лондоне?
— Его светлость в конюшне, м'леди. Я пошлю кого-нибудь с известием о вашем возвращении.
— Да, пожалуйста. — Канеда поднималась наверх в свою комнату.
Бен отоспал рано утром вперед одного из верховых, и ее ожидали; горничная уже находилась в спальне.
— Как хорошо, что вы вернулись домой, м'леди, — сказала она. — Вы, конечно же, рады вновь оказаться дома.
— Да, конечно, — согласилась Канеда.
Сняв дорожную одежду, она надела платье — из тех, что не брала с собой. Очень милое платье, однако она едва глянула на себя в зеркало.
Какое имеет значение, как она выглядит, ведь единственный человек, восхищение которого что-то значило для нее, остался в сотнях миль отсюда… более того, он даже не захотел на прощание взглянуть на нее.
Тут она резко одернула себя: смешные мысли, нужно просто возобновить свою жизнь в Англии именно на том месте, на котором она оставила ее, и наслаждаться, как и прежде.
Здесь, в Лондоне, найдется дюжина поклонников — она без особого удивления заметила горку писем, ожидавшую ее на письменном стопе.
Заметив этот взгляд, горничная пояснила:
— В Лондоне без вас скучают, м'леди. Большую часть писем привез его светлость два дня назад; он говорил Барнетту, что вам присылали несколько дюжин букетов, однако, поскольку вашей светлости там не было, их пришлось отправить обратно.
Канеда вздохнула.
— Я вернусь в Лондон, как только его светлость отправится туда.
Она понимала, что это разумный поступок. Нет ничего более глупого, чем раскисать в Лэнгстон-парке, но еще хуже оставаться наедине со своими мыслями.
Да и зачем вспоминать свои ощущения, когда герцог целовал ее? Или пытаться восстановить в памяти тот чудесный миг, когда он поднял ее к небу?
Впрочем, решила Канеда, ей уже никогда не спуститься на землю.
А потом ей виделось лицо герцога, суровое и неулыбчивое, когда бабушка представляла его… а потом он так ни разу и не поглядел на нее.
