Книга Сапфо - Игорь Суриков

Заметим, какой зачин: «Лучше всего на свете…» И после этого, несомненно, пауза. Так что же лучше всего на свете? И вдруг — неожиданное «вода». Вода, которую можно встретить на каждом шагу. А золото, получается, лишь на втором месте. То самое золото, которое так любили греки, за которым они — поскольку в их собственной стране оно почти не встречалось — отправлялись в далекие плавания… Кому не знаком миф о том, как Ясон с сотоварищами на знаменитом корабле «Арго» добывал золотое руно в Колхиде (то есть в Западной Грузии)?

Но возвращаемся к разговору о стихотворных размерах в мелике. Перед нашими глазами прошли два отрывка из Пиндара. Первый перевела М. Е. Грабарь-Пассек, стараясь по возможности передавать средствами нашего языка пиндаровскую метрику (или хотя бы держаться близко к ней). И сразу можно увидеть: какая сложная метрическая система! До того сложная, что непросто уловить какие-то закономерности в ней. Тем не менее закономерности были, и весьма строгие.

Во втором случае (в котором вроде бы всё выглядит гораздо проще) перевод принадлежит уже знакомому нам М. Л. Гаспарову. Этот выдающийся специалист осуществил, в числе прочих своих заслуг, полное русское издание стихов Пиндара[95]. И в статье, сопровождавшей это издание, оговорил, что, ощущая полную свою неспособность адекватно воспроизвести размеры, которыми пользовался фиванский поэт, он даже и не стал пытаться это делать, а попросту переводил, не опираясь на какую-либо метрику в принципе. Иными словами, верлибром.

Автор этих строк, признаться, все-таки не верит, что никак невозможно перевести Пиндара, сохраняя и смысл и размеры. Полагаем, что когда-нибудь это будет сделано в отечественной словесности. И если такое произойдет — то можно будет сказать, что свершилось воистину событие. Ибо на поприще лирической поэзии равных Пиндару (в мировом масштабе!) не было, нет и, наверное, уже не будет.

Но вернемся к более ранним представителям мелики, более или менее современным Сапфо. Нельзя не упомянуть поэта Алкмана, работавшего в VII веке до н. э. Городом, в котором он жил и творил, была Спарта. Выше уже упоминался один спартанский лирик того же времени — Тиртей, известный крайней мужественностью, воинственностью своих элегий. У Алкмана с ним — ничего общего, он в стихах демонстративно миролюбив. Возможно, связано это с тем, что Алкман являлся не коренным спартанцем, а греком из Лидии (уроженцем ее столицы — Сард), перебравшимся на жительство в спартанский полис, возможно, потому, что тот слыл самым могущественным в Элладе.

Алкмана прославили песни, сочиненные им для девичьих хоров. Такие песни назывались парфениями — от слова парфенос, означавшего «дева», «девушка». Тут уж, видимо, имеет смысл сказать, что знаменитый афинский Парфенон — величайший архитектурный шедевр всех времен и народов — именно потому так и называется, что он был «храмом Девы». Парфенон строили в честь Афины, которую греческие мифы изображали богиней-девственницей. По иронии судьбы, после смены язычества христианством на эллинской земле Парфенон был переоборудован в церковь Богородицы. Почитание одной Девы органично перешло в почитание другой…

Сейчас мы приведем один отрывок из Алкмана, исполненный глубокой и высокой лиричности. Это — картинка из жизни природы. Вообще говоря, древнегреческая культура не очень-то тяготела к пейзажности[96], но архаические лирики тут как раз были исключением. Мы и в дальнейшем тоже — и у Алкея, и, конечно, у Сапфо, к рассказу о которой мы всё ближе подходим, — неоднократно встретим щемящие, за душу берущие описания природных красот. А применительно к тому фрагменту Алкмана, который будет процитирован, можем с полной уверенностью сказать одно: в нашей стране у каждого, кто прочтет эти несколько строк, обязательно возникнут некие ассоциации — пусть несколько смутные, неясные, но притом безусловные. Некий эффект дежавю: почему-то, откуда-то это знакомо…