Шишин сделал шаг и тут же отступил на шаг, остановившись за спиной ее, чтоб так не пахло близко от волос густых и светлых полем, кленвой осенней, яблоневым садом, летом золотым, корой еловой, листиком у липовой ракушки, сережками ольхи, и кожаным окладом «Оливера Твиста», мороженным за десять в размокшем вафельном стакане, кексом в пудре, пальцами в смоле и одуванчиковым медом. От ослепительной полоски ее крахмального воротничка и узеньких лопаток, крест-накрест стянутых коричневыми крылышками платья на булавке. От плеч ее, от россыпи веснушек, сбегавших с носа по щеке, от теплого дыханья, которое нельзя было поймать и спрятать в узенький карман нелепого пиджачного костюма. От губ, в которых прятался смешок, и глаз, в которых прыгали светлинки; от уголка ресниц и жилки у виска, и завитка, свернувшегося с ухом… Чтобы не щекотало у щеки, не обжигало жаром, пугливым, странным, тайным, внутри не щекотало, не звенело, не прыгало так оглушительно и звонко так-тик-так…
— Что встал???? Иди сюда.
Пришлось идти. Он подошел и, носом прислонясь к стеклу, смотрел… На граблями прочесанном дворе, истаяв, растворился снег.
— Весна … такое в телевизор не покажут…
— А?
— Окно, как телевизор, понимаешь? Понял? Только лучше! Без ерунды, в нем все по-настоящему идет! И облака не как в кино, а что на самом деле… Настоящие, ну, понял? Облака…
Ошеломленный Шишин на настоящие смотрел на настоящем небе облака…
— Ага…
— И небо настоящее, и солнце, и ворона. Вон, смотри — Бобрыкин! Эй, Бобрыкин! Э-ге-ге!!!! Бобрыкин, ты дурак!!!! Э-гей!
Бобрыкин ненавистный замер голову задрав, крутил…
— Мы тут! Мы здесь! Бобрыкин! Фью! Бобрыкин! БОБРЫКИН НЕНАВИСТНЫЙ! Бобр! Печенья хочешь?
— Дураки! — увидев их, кричал в ответ Бобрыкин.
— Сам дурак! — кричали Саня с Таней. — Бобрыкин — БОБР! Бобрыкин — Бобробор!!! Эгей-й!!!!
Бобрыкин ненавистный кулаком им погрозил, пообещав убить потом, когда достанет…
— Воробей!
— Еще один!
— Как настоящий…
— Настоящий!
— Да…
— А то!?
— И этот!
— Да!
— Ага…
— Смотри какая настоящая старушка!
— На Шапокляк похожа…
— Да!
— Вон Тетя Таня…
— Ольга Николаевна… со Светланой Николавной!
— Ну их…
— Вон жирный толстый дядька!
— Вон химоза…
— Тссс… услышит…
— Собака! Эй, собака!
Собака посмотрела и ушла…
— Собака настоящая! Мы тоже…
— Что?
— Настоящие с тобой! Цени момент!
— Ага…
— И если я тебя щаз поцелую, то на самом деле будет…
— А?
— А «а» на завтрак воробьи склевали!
— А…
— Вон мать твоя идет…
— Ага…
— Я, Саш, пойду. Она меня не любит…
— Любит!
— Я знаю, нет…
— Нет, любит…! Любит! То есть… она ведь всех не любит, не одну тебя… Меня она вообще не очень тоже…
— Ты ей не говори тогда, что я была…
— Я? Не скажу…
— Твоя была? — принюхавшись, спросила мать, крутя в руках флакон персидский.
Шишин молча посмотрел на мать. Мать усмехнулась.
— Давай, давай, копай себе могилу. Крестьмя не лягу, идиот упрямый! — и мимо Шишина на кухню сумки понесла.
Глава 31. Март
Весь мир казался елочной игрушкой, шариком волшебным, падал, падал прошлогодний снег… Рожи корча, Шишин к шарику и так, и сяк: то подойдет, то отойдет, то боком, то зажмурясь, посмотрит снова, отвернется, и опять. «Ведь ишь ты! — думал он. — С кавыкин пыж, а комната влезает… и стол, и стенки, и окно, и я, и пол, и дверь, и мать…»
— Ты хоть бы елку разобрал, март на дворе! — сказала мать, войдя, и тоже в шарик заглянула, выпучив глаза, поправила прическу, из шарика на Шишина взглянула с неприязнью, пошевелив губами, и ушла.
«Как рыба проплыла», — подумал он.
Танюша пальцем постучала по стеклу.
— Смотри, я палец ей приставлю, она и приплывет…
— Ого!
— Такая рыба злая! И думает, что палец может схряпать, на! Ну, на! Что, съела? А тут стекло, видал?
— Ага…
— А если б не стекло, то схряпала бы, точно…
— Факт!
— Пиранья наверно…
— Да, акула…
— Они людей едят почище всех акул… я видела в «Мире животных». Я эту рыбу не люблю, на завучиху нашу — посмотри, — похожа!
— Да… А та на Анну Николавну…
— А эта вон вообще на физрука… «Амебы, на козла! По росту расс-с-чи-тайсь!»
— Ага…
— А золотая на — литричку. Здрасте, Ольга Алексанна! Можно вам желанье загадать?
Он подождал, прислушиваясь, не войдет ли снова мать, мать так любила сделать: выйти и влететь, как будто что-нибудь забыла, сама проверить, разбирает Шишин елку или нет…
— Ой, елка у тебя! Как здоровско… — сказала Таня, в комнату входя. — Я тоже не хотела разбирать до следующего года, а мама мне та-а-кой скандал!
— Я третий год уже не разбираю…
— Ух ты! Вот мне бы так… А мать что говорит?
— Чтоб разобрал…
— А ты?
— А я не разбираю.
— А это что? Из ваты налепили? Мы с мамой тоже пупсика обклеили, покрасили в гуашь… У нас такой-же шарик есть… Флажки из «Огонька»? А лампочки горят? А где розетка?
«Розетка там, а лампочки горят», — подумал он, под стол залез, включил в розетку, сел на кровать, смотрел-смотрел, как лампочки горят…
Март таял. Бежал журчливыми ручьями от подъезда, дальше, свернув к троллейбусному кругу. Сбивались в стайки воробьи, и солнышко неверное светило; кляпали сосульки, теплый ветер — ветер странствий дул, и быстро в лужах проносились облака. И утрами багряные вставали зори, а ночи были звездны, холодны… В раздвинутые занавески смотрело ясное мимозовое утро, искорками прыгали в стекле светлинки, в распахнутую форточку врывались хрипы дизельной трубы, брюзжала трансформаторная будка. Из-за будки появился вдруг Бобрыкин ненавистный: насвистывая, на оптовый рынок за продуктами пошел.
Жизнь продолжалась.
Шишин сел к столу, на двери оглянулся, не войдет ли мать, раз в прошлый раз схитрила, не вошла. Мать не входила, Шишин из-за пазухи конверт достал, лист развернул и стал читать…
