Мезон, таким образом, был внутренне готов к нападкам и постоянно помнил, что его главная задача – не дать русскому императору унизить Францию. Одновременно он – как, впрочем, и все французские дипломатические представители при Июльской монархии – внимательно следил за настроением Николая I, пытаясь уловить симптомы перемен к лучшему в его отношении к Франции. Главным советчиком Мезона по русским делам был уже много лет проведший в России первый секретарь посольства Теодоз де Лагрене; о его взгляде на политику императора по отношению к Франции можно судить по донесению от 30 января 1833 года, в котором он писал герцогу де Брою:
Вместо того, чтобы исходить в своих действиях из оснований твердых и прочных, таких как рассудок или интерес, русское правительство бросается из стороны в сторону, покоряясь страстям и следуя туда, куда толкают его бесплодные сожаления или химерические надежды. Можно подумать, что императорский кабинет воплощает в своих деяниях всю ту неосмотрительность и все то легкомыслие, какие отличают русский народ. Рано или поздно должен наступить момент, когда Императору наконец наскучит это полное отсутствие системы, которое грозит лишить его доверия не только за пределами страны, но и внутри нее.
Мезон вслед за Лагрене считал, что международная политика в России зависит не от объективных обстоятельств, а исключительно от настроения монарха, которое транслируется его кабинету, и надеялся, что император наконец поймет, как полезен для поддержания стабильности в Европе режим Луи-Филиппа. Лично Мезон пользовался симпатией Николая I, как можно судить по письму императора к И. Ф. Паскевичу от 4/16 января 1834 года: «Прибыл маршал Мезон; первые приемы его хороши, и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, дабы угодить». Однако маршал не обольщался этим радушным приемом и был готов отражать оскорбительные антифранцузские выпады со стороны российского государя.
Намек на такое оскорбление достоинства Франции Мезон уловил, например, в эпизоде с архитектором Монферраном, о котором рассказал в донесении адмиралу графу де Риньи, тогдашнему министру иностранных дел, от 2/14 августа 1834 года. До Мезона дошли слухи о «неподобающих» словах по адресу Франции, которые император в сердцах бросил Монферрану. Однако поскольку все это происходило не на публике, а в присутствии нескольких людей из ближайшего окружения Николая I, и что именно было сказано, точно установить не удалось, посол решил не жаловаться вице-канцлеру Нессельроде и сделать вид, будто ничего не произошло. Впрочем, от тех, кто заговаривал с ним об этом в свете, посол не скрывал своей решимости потребовать объяснений в том случае, если бы у него «появились хоть малейшие основания полагать, будто в словах Императора звучала враждебность и относились они не к одному лишь архитектору, обвиненному в недобросовестности». Дальнейшее показало, продолжает Мезон, что я поступил правильно: император вскоре смягчился по отношению к Монферрану и публично выказал ему свое расположение, а вице-канцлер Нессельроде потом в частной беседе подтвердил, что отповедь государя касалась исключительно персоны французского архитектора и нимало не затрагивала чести французской нации.
Подобные эпизоды живо волнуют Мезона потому, что парижское начальство постоянно задает ему вопросы касательно чувств Николая I по отношению к Франции. Дать на эти вопросы четкий ответ, пишет Мезон, в высшей степени затруднительно, так как «чувства Императора меняются в зависимости от того, насколько сильно пугают его последствия революции 1830 года»:
Не стану скрывать от Вас, что на искреннее и постоянное благорасположение со стороны Императора рассчитывать нам не приходится. Будь даже политический небосклон менее затянут тучами, наша форма правления не нашла бы одобрения в Санкт-Петербурге. Та линия, какой Россия придерживается относительно нас в настоящее время, объясняется исключительно подчинением настоятельной политической необходимости, и ничем иным. Это не означает, что нам следует бояться русского кабинета, но означает, что нам надобно быть настороже и не проявлять в сношениях с ним излишней доверчивости. – С нами пожелали и до сих пор желают жить в мире; так поступили поневоле, в силу чрезвычайных обстоятельств, на любовь же, повторяю, нам рассчитывать не приходится. ‹…› Впрочем, не стану равнять с Императором тех, кого называют его политическим окружением. Эти люди преданы своему государю, но, конечно, менее пристрастны, более умеренны, лучше относятся к нам и более искренне желают мира. Они более хладнокровны, они яснее понимают, сколь опасна для Империи политика воинственная и опрометчивая.
Мезону пришлось особенно нелегко, потому что он, в 1812 году боевой генерал, командовавший дивизией и сражавшийся в России, попал в Петербург как раз в то время, когда там праздновали двадцатилетие победы над Наполеоном (та самая победа, о которой вспомнил в письме к матери поэт Боратынский, попав в 1843 году в Париж: «он [сад Пале-Руаяля] освещен всякий вечер газом и освещен так, как наши города были освещены только раз, в тот день, когда праздновали вшествие наших войск в тот город, из которого я пишу к вам»). О наполеоновском военном прошлом Мезона и его участии в боях против русской армии в России помнили; Пушкин 22 июля 1834 года записал в дневнике:
Маршал Мезон упал на маневрах с лошади и чуть не был раздавлен Образцовым полком. Арнт объявил, что он вне опасности. Под Остерлицом он искрошил кавалергардов. – Долг платежом красен.
Присутствия на одном из юбилейных мероприятий Мезон весьма предусмотрительно избежал: нарочно уехал на несколько дней в Москву, чтобы не наблюдать 18/30 августа за открытием Триумфальных ворот, возведенных в память о вступлении русских войск в Париж. «Так как на этом памятнике, задуманном еще в предыдущее царствование, – писал он в Париж, – запечатлена эпоха наших бедствий, я счел своим долгом не присутствовать на этой церемонии».
Мезон полагал, что неприятности его закончились, между тем оказалось, что по возвращении в Петербург его ждет еще одно тяжкое испытание. О дальнейшем ходе событий он доложил адмиралу де Риньи в донесении от 28 августа/9 сентября 1834 года:
Не так давно я давал Вашему Сиятельству отчет о последней моей поездке в Москву. Предпринял я ее нарочно для того, чтобы, не оскорбляя ничьих чувств, избежать присутствия на открытии Триумфальных ворот, воздвигнутых в память о наших бедствиях и о поре, для Франции столь мучительной. Когда бы мог я предвидеть, что открытие Александровской колонны также напоминать будет об этих горестных событиях, продлил бы пребывание свое в Москве и воротился лишь по окончании сих манифестаций малопристойных. Тогда приличия были бы соблюдены и избегнул бы я неприятной необходимости принимать решение, кое люди пристрастные и предубежденные не замедлят представить Императору в самом черном свете.
