1926 год был отмечен во Франции всплеском интереса к стране Октября, и советская литература, изображающая социалистическое общество и нового человека, больше не является монополией французской компартии. ВОКС под руководством Ольги Каменевой постепенно расширяет свои полномочия и начинает организовывать поездки отдельных писателей и художников в СССР. В числе первых, кто пользуется предоставленной свободой и пускается в увлекательную авантюру, оказываются Жорж Дюамель, Люк Дюртен, Панаит Истрати. Эренбург лично хлопочет, чтобы организовать поездку для Мак-Орлана. Рассказы о пребывании в СССР возбуждают в среде парижских интеллектуалов жаркие споры о судьбах Европы и социалистической революции. Может ли Эренбург в то время, когда Дрие Ла Рошель провозглашает, что «отныне каждый внутренний диалог ведется с непременным собеседником — Москвой»[249], довольствоваться ролью монпарнасского философа в «Куполе»? Чувствуя, что обстановка изменилась, он окончательно оставляет свой «Гид по кафе Европы» и бросается сочинять исторический роман «Заговор равных. Жизнь Гракха Бабефа». Книга получилась весьма посредственной: небрежной в стилевом отношении, сырой и непродуманной по содержанию. Тем не менее, ее тут же публикуют и в СССР, и во Франции в издательстве «La Nouvelle Revue Française». Что побудило писателя взяться за сочинение исторического романа? Желание продемонстрировать осведомленность во французской истории? Или стремление провести параллель между французским Термидором и советским нэпом? Так или иначе, Эренбург довольно быстро понимает, что на этом пути ему никогда не вступить в тот «внутренний диалог», о котором писал Дрие Ла Рошель.
Романтическая ирония Лазика Ройтшванеца
И тут происходит нечто странное. Эренбург оставляет исторический жанр, забывает свои притязания на модернистскую прозу и начинает сочинять… еврейский роман. «В Париже я начал сатирический роман „Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца“ и довел его до половины. Здесь надеюсь кончить. Для чего окружал себя хасидами, талмудистами и пр. Это — современность глазами местечкового еврея. Метод осмеяния — чрезмерная логичность»[250], — пишет он Елизавете Полонской в июле 1927-го. Пять месяцев спустя роман был закончен. Лазик — уменьшительное от имени Лазарь; на вопрос, почему героя зовут именно так, автор отвечал каламбуром: «Я сказал себе: „лезь, Лазик“, — и я лезу»[251]. Что же касается фамилии героя, читатели и без объяснений понимают, что речь идет о «красном хвостике».
И все-таки почему «Лазик»? Надо сказать, что свой замысел автор вынашивал в течение долгого времени. Достаточно прочесть его переписку с Лизой Полонской, чтобы понять, до какой степени Эренбург был заворожен «еврейской особостью», неподражаемым миром еврейских местечек уникальным опытом, языком, особой философией и стилем жизни людей, которые, оставаясь в России, сохраняют свою глубокую самобытность. Этого «еврейского духа» в Париже Эренбургу не хватает: здешняя русская колония, в отличие от берлинской, была слишком… русской. Во время своих поездок по СССР, в Москве, а особенно на Украине — в Харькове, Одессе, Киеве, он с радостью убедился, что еврейский дух здесь по-прежнему неистребим. Он упивается им, общаясь с Исааком Бабелем.
Мужской портной Лазик Ройтшванец был родом из Гомеля, белорусского города, где синагог было больше, чем православных церквей, раввинов, больше, чем попов, а евреев — больше, чем русских, белорусов и украинцев. Жил-поживал себе мирно Лазик, занимался своим благородным ремеслом и был безответно влюблен в красавицу Фенечку… «Вся бурная жизнь Лазика началась с неосторожного вздоха»[252]. Дело в том, что он «жалобно, громко, с надрывом» вздохнул перед траурной афишей, сообщавшей о смерти «испытанного вождя гомельского пролетариата»[253]. С этого рокового момента и началось столкновение Лазика с Историей. «Когда гуляет по улицам стопроцентная история, обыкновенному человеку не остается ничего другого, как только умереть с полным восторгом в глазах». Вооруженный «романтической иронией», Лазик умудряется до поры до времени лавировать среди многочисленных опасностей и ловушек, которые расставляют «бедному еврею» то ли злые люди, то ли слепая сила государственной власти. Судьба забрасывает Лазика в разные края, и всюду он приспосабливается, «держа нос по ветру»: в этом ему помогает мудрость предков, которую он вынес из родного Гомеля. Когда наконец он прибывает на историческую родину, в Палестину, у него только одно желание: возвратиться назад, домой, в СССР: «…там плохо и там трудно. Там нет никакой ровной температуры, а только смертельный сквозняк. Но там люди что-то ищут. Они, наверное, ошибаются. Может быть, они летят даже не вверх, а вниз, но они куда-то летят, а не только зевают на готовых подушках»[254].
«Лазика» часто сопоставляют с «Похождениями бравого солдата Швейка», с рассказами Бабеля и, конечно же, с «Хулио Хуренито». Но прошло шесть лет, и безжалостная язвительность, с которой Учитель судил современный мир, его блестящие провокации сменились смиренной мудростью, всепрощающей добротой нищего еврея, героя хасидских рассказов и Агады. Четкая лаконичная речь Великого Провокатора уступает место безудержному потоку слов, сопровождаемых буйной жестикуляцией. Лазик говорит по-русски, но при этом он все время нарушает правила русского синтаксиса и сочетаемости слов: эта неправильность придает его речи неповторимую интонацию и наделяет слова неожиданным смыслом. Комический эффект усиливается благодаря «чрезмерной логичности», особенно когда Лазик вторгается в область советского «новояза». Вот как Лазик объясняется с представителем группы «Бди» («Бдисты» как две капли воды похожи на «напостовцев» 1927 года):
«— Имя? Год рождения? Состоите на учете? Хорошо. Теперь объясните мне, кто вы, собственно говоря, такой?
— Я? Надстройка.
— Как?
— Очень просто. Если вы база, то я надстройка. Я говорю с вами как закоренелый марксист»[255].
Обладая даром имитатора, Эренбург великолепно воспроизводит язык и строй местечкового мышления, лично для него чуждые, но знакомые с раннего детства. Он погружается в этот мир, воссоздает его на страницах книги, ищет в нем убежища от той враждебности, которая окружает его во Франции — стране, которую привык считать своей. «Лазик Ройтшванец» — последняя книга, до «Оттепели» 1953 года, в которой доброта и милосердие оказываются главными ценностями; «отбросы Истории» еще не выброшены на свалку, и человеческая жизнь еще важна сама по себе: «Вы думаете, если убить человека и припечатать его вопиющей печатью, как будто это не живой труп, а только дважды два замечательного будущего, кровь перестанет быть кровью?» Эта книга — последняя дань непокорной юности, последнее слово писателя перед тем, как превратиться в «посланца Страны Советов», как он станет себя называть. Понимал ли это сам Эренбург?
