— Жаль. Старина Рикарди не перенес жары, но он прожил долгую жизнь. Значит, его время пришло. Так? — Не получив ответа, Ландуччи поднял глаза на Кастелли. — Я сказал, его время пришло. Вы что, не слышали?
Кастелли оторвался от созерцания поверхности стола и поспешно ответил:
— Да-да, конечно.
Ландуччи вернулся на свое место и, не потрудившись сесть, одним глотком осушил бокал.
— Я устрою назначение готового к сотрудничеству сенатора на место Рикарди в совете. После приличествующего траура мы объявим об образовавшейся вакансии и одновременно о том, что удваиваем вознаграждение дожа тому, кто предоставит нам информацию о книге. А пока, как договаривались, отправим с поручением «черные плащи».
Ландуччи позвонил лакею и, как только двойные двери открылись, Кастелли поднялся и молча покинул столовую.
Лакей не сводил глаз с обмякшего тела старика, лежащего щекой в тарелке с дыней.
— Синьор Рикарди не выдержал жары, — обратился к нему Ландуччи, — так пусть упокоится с миром. Перенеси тело и извести дожа. — Он засунул шарф под запятнанный вином камзол и вышел.
Память может нас подвести, и теперь я не возьмусь утверждать, что действительно слышал стук раздвоенных копыт, когда убийца удалялся. Но если бы я был мечтателем или поэтом, то непременно бы описал этот звук, удар жилистого хвоста, запах серы и показавшийся из-под шляпы рог. Но Ландуччи, хладнокровный убийца, в самом деле любил своего сына. Когда Кастелли упомянул о смерти мальчика, лицо отца исказилось неподдельным горем. Преступник был способен на чувство. В то время я задавался вопросом, каким образом в одном сердце уживались божественная любовь и дьявольское вероломство? Но теперь считаю, что ни Бог, ни сатана ни при чем.
Когда лакеи унесли Старину Рикарди, я помогал служанкам убирать со стола и прислушивался к радостному реву с улицы. Мои ликующие дорогие сограждане — крестьяне с привычными вшами, в лохмотьях, с потемневшими зубами и вызывающей уважение черной землей под ногтями — теперь казались мне порядочными и достойными людьми.
Но вместо того чтобы присоединиться к ним, я поспешил на кухню рассказать старшему повару об убийстве Старины Рикарди. К моему разочарованию, синьор Ферреро уже удалился домой, а на всю неделю праздника оставил за себя Пеллегрино.
Не настроенный веселиться, я отправился в людскую спальню и стал размышлять над случившимся в тот вечер. У меня возникло множество вопросов по поводу услышанного. Что же до тайных Евангелий, с помощью которых можно унизить Рим, да, мне встречалось и раньше это слово — Евангелие, но я понятия не имел, что оно означает.
Глава XII
Книга запретных писаний
Я страдал всю неделю праздника, томясь во дворце безумными днями и бессонными ночами, тревожимый суматохой на улицах, нестройной музыкой, пьяными криками, безобразным смехом и неожиданными воплями. Вертелся в полусне на матрасе, измученный картинами вилки в женской руке и шарфа на шее старика. К счастью, мне не давали никаких непривычных поручений. Во дворце все оставалось спокойно. Весь праздник дож и другие аристократы, отгородившись от неистовства на улицах, прятались за стенами и спокойно ждали, когда веселье уляжется и жизнь войдет в свое русло. Пеллегрино с легкостью управлял кухней, а я от постоянного недосыпания исполнял свои обязанности словно сомнамбула.
На восьмое утро, когда город после праздника лежал в руинах, я, шатаясь, спустился на кухню, обессиленный, как обычно после Ла Сенсы. Нутро горело огнем, глаза после бессонных ночей будто засыпало песком. Я вспоминал ужас, который мне пришлось наблюдать, чувствовал себя невероятно одиноко и испытывал острое желание с кем-нибудь поговорить. Когда появился старший повар и сел за стол, я нерешительно подошел и пробормотал:
— Ландуччи убил Старину Рикарди и ищет книгу.
Синьор Ферреро поправил на голове колпак, поднял на меня глаза и, играя желваками, долго смотрел.
— Я знаю. Это все знают.
— О… А я думал…
— Пеллегрино! — окликнул своего помощника старший повар. — Принеси мне кисть винограда и немного изюма. — И когда фрукты были доставлены, предложил: — Пойдем прогуляемся, Лучано.
— Прогуляемся?
— Andiamo.[29] — Он оставил колпак на столе, положил изюм в карман и, покачивая гроздью винограда, направился к задней двери. Я послушно поплелся следом.
Мы миновали двор и оказались в разгромленном городе. Старший повар прищурил глаза и посмотрел на сверкающий в утреннем свете, словно отполированный, канал, затем поднял взгляд на парящий в лазурном небе готический шпиль. Кинул в рот виноградину и проговорил:
— Славный денек.
— Да, маэстро.
— Хочешь винограда? — Он разорвал небольшую гроздь и дал половину мне.
— Спасибо.
Мы шли в направлении Риальто по брусчатым улочкам, заваленным после праздника мусором, оставляя за собой каменные мосты. Уборщики смели битое стекло, обрывки бумажных украшений и остатки гниющей еды в каналы. Вода приняла весь этот хлам в общую разлагающуюся массу, которую зимние шторма унесут в море. Казалось, Венеция способна переварить неограниченное количество отбросов.
Синьор Ферреро остановился у маленькой церкви и показал на витраж:
— Это стекло производится здесь, в Венеции.
Я не понимал, что за игру он затеял. И кивнул.
— Ты знаешь, Лучано, как изготовляют стекло?
Мне приходилось видеть венецианских стеклодувов с длинными трубками во рту. Они выдували мягкие пузыри расплавленного стекла, которые тягуче подрагивали на концах трубок, снимали и, до того как масса успевала остыть, придавали ей форму чаши или вазы. Но я не представлял ни их рецептов, ни техники работы.
— Почти ничего не знаю.
— Стекло — это раскаленная до плавления смесь из двух частей древесного угля и одной части песка. Соедини песок, огонь и человеческий гений, и получишь вот это… — Он улыбнулся и сделал жест в сторону великолепного витража, сверкавшего в лучах утреннего солнца словно клад драгоценных камней. — Удивительно, не правда ли?
— Да, маэстро.
Старший повар показал на стеклянные фигуры святых в сапфировых и аметистовых одеяниях.
— Чтобы получить синий цвет, добавляют кобальт, фиолетовый — марганец, красный — медь.
— Да. — Я не понимал, куда он клонит.
Синьор Ферреро снова показал на витраж:
— Святые и непорочные девы — вот и все, что позволительно. Какая трата человеческого таланта, — понизил он голос. — Во Франции обнаружены древние пещерные рисунки. Всего несколькими мазками и очень немногими красками они передают красоту и ужас природы. Линии настолько плавные, что кажется, будто они двигаются. Эти рисунки являются вехой рождения искусства, но очень немногим известно… — Он огляделся и кашлянул. — Довольно. Оставим это до другого раза. — И двинулся дальше, отбросив ногой пустую бутылку из-под вина и объеденный инжир. Я поплелся следом. — Таким образом, песок превращается в стекло, а если добавить к нему минералы, приобретает цвет. Ты бы назвал это алхимией? — Он предложил мне еще винограда.
