— Красавица!
— А как идет — прямо танцует!
— Балеринка!
Тарь гордо вышагивал рядом со мной, я слышала, что Ма откуда-то тихо зовет меня, и «играла» вовсю.
Наконец нас остановили — я получила первое место! Победила! Золотая медаль!
Я больше всего была за Таря рада.
Нас позвали к судейскому столу — за медалью. Судьи еще что-то уточняли у Таря, расспрашивали невесть откуда взявшуюся Ма, и тут вдруг один толстый судья — он больше всех сомневался — захотел посмотреть мои зубы.
Продолжая разговаривать, наш словоохотливый Тарь наклонился ко мне, небрежно так: он думал, что это пара пустяков — насильно открыть рот уважающей себя собаке. Он думал, что это все равно что у Райда зубы показать. Да ничего подобного! На всем белом свете есть только один человек, которому я это разрешаю, — Рыжуше! А она дома лежит, больная.
Я увернулась от Таря раз, другой. Ма подступила ко мне и тоже попробовала, но я уже вошла в раж! Я не могу поступаться принципами. У судей аж глаза вылезли из орбит, а толстяк взревел:
— Да что ж это такое! Да я сам сейчас посмотрю! Чтоб у эрделя нельзя было зубы посмотреть? Неслыханное дело!
Я стояла и ждала. Тарь держал меня за ошейник. Толстяк приблизился… Мгновение — и мы все трое превратились в один живой клубок. Я толкнула судью головой в живот, опрокинулась на спину и наподдала ему лапой.
Я выворачивалась, вырывалась и рычала. Собаки залаяли, судьи были потрясены, а толстяк кипел от ярости. Он еще раз потребовал мою родословную и громогласно заявил, что хорошо помнит мою бабушку — она отличалась плохим характером и повышенной нервозностью.
Все воззрились на меня — я стояла скромная, тихая, доброжелательная.
Медаль мне все-таки дали, но уже вторую — малую, а Таря и Ма покрыли несмываемым позором за плохое воспитание собаки.
Тарь был вне себя: он сунул мой поводок в руки Ма и не оборачиваясь зашагал к машине.
Ма шла со мной и бормотала:
— Эти выставки дурацкие! Обязательно нужно было ехать! Выпендриваться нужно обязательно!
По дороге домой мы заехали к Па — его больница была недалеко от стадиона. Па вышел к нам на улицу, и Тарь сразу начал в красках изображать нашу выставочную эпопею.
Па засмеялся:
— Ну что, Дитуша, устроила потеху?
Когда мы вернулись домой и все еще не остывший Тарь с порога опять начал свою обвинительную речь, Рыжуша соскочила с постели:
— И что? Вы не смогли показать ее зубы?! Вот, пожалуйста!
И одним движением она раскрыла мою пасть. Я стояла как вкопанная.
Осенние заботы
Уже на следующий день мы забыли про злополучную выставку, потому что Рыжуша очень сильно заболела.
У нее уже несколько дней болело горло и она не ходила в школу. Детского врача, которого вызвали на дом, я отказалась пустить, потому что он был в белом халате. Я догадывалась, что он не ко мне пришел — от него не пахло собаками, но я защищала свой дом. Ба не могла со мной справиться, и пришлось больной Рыжуше в пижаме вставать и загонять меня на кухню, пока врач там, за дверью, возмущался и угрожал уйти. Когда его наконец впустили, он быстренько и сердито осмотрел Рыжушу и сказал, что это ангина и она скоро пройдет.
Он ушел, а температура вдруг опять подскочила до сорока градусов и не падала. Оказалось, что это вовсе не ангина, а какая-то другая болезнь — мононуклеоз — и возможны опасные осложнения.
Рыжуша лежала в забытьи, а Ма меняла на ее огненном лбу полотенца, смоченные холодной водой. Полотенца быстро высыхали. Рыжуша стонала, у нее болела голова, и Ма уже не отходила от нее ни днем, ни ночью.
Со мной Ма выбегала два раза в день, только на минутку, да я и сама не думала ни о каком гулянье, дома беспрекословно давала мыть лапы и сразу ложилась около Рыжушиной кровати. Ба не возражала. Она сидела, подперев голову руками, и горевала.
Па все еще был в больнице. Ему не сказали, что Рыжуша так сильно больна, потому что при язве желудка нельзя нервничать, но зато он теперь нервничал и сердился по другому поводу: почему Ма уже несколько дней к нему не едет. Наконец он не выдержал и приехал сам.
В субботу, рано утром, когда мы еще спали, раздался звонок в дверь. Ма пошла открывать и вскрикнула:
— Ты сбежал из больницы? С ума сошел!
И голос Па:
— Там в субботу все равно никого из врачей нет, в случае чего меня больные прикроют.
Я уже вертелась в передней, прыгая на Па и оттаптывая им обоим ноги.
Па пошел в комнату, а Ма продолжала:
— Тебя выгонят за нарушение режима. Какой стыд! Стольких трудов стоило тебя положить. Мой директор сам просил директора больницы… — и вдруг осеклась: — Ты что, в таком виде ехал на метро?
Па явился, в чем был в больнице, потому что дальновидная Ма всю его одежду увезла домой.
Тут Па хлопнул себя по лбу:
— Таксист у подъезда ждет! Отнеси ему деньги, шесть рублей.
— Почему так дорого? — возмутилась Ма. — На эти деньги можно всю Москву проехать, — но махнула рукой и пошла за кошельком.
Из маленькой комнаты выползла Рыжуша с полотенцем на голове и бросилась к Па обниматься, но вслед за ней появилась Ба и сразу начала «править порядок»:
— Фу! Ты же грязный, из больницы! И к больному ребенку!
Тут вернулась от таксиста Ма и разогнала нас всех по местам, а Па в ванну. С ней никто не спорил, потому что она все еще была сердитая. Па получил чистую одежду и уже шел мыться, как вдруг сказал:
— Да! Забыл! Посмотри там, в портфеле с грязным бельем.
В комнате повисла тишина. Ба и Рыжуша застыли в дверях своей комнаты. Ма на слово «портфель» среагировала мгновенно и скрылась в прихожей.
Мы ждали, а Ма все не шла. Я отправилась на разведку. Ма стояла у зеркала и улыбалась. На полу валялось грязное белье, а в руках она держала смятый букет белых хризантем.
— А почему сегодня? — спросила она слабым голосом.
— Да это в счет шестого ноября, — буркнул Па.
Ма вошла в комнату. Она обняла Па и засмеялась:
— Совсем как тогда?
Ба и Рыжуша молча закрыли за собой дверь.
Потом Па, вымытый, позавтракавший, лег на диван и натянул до подбородка зеленый плед.
— (Хорошо дома! — сказал он, затягиваясь сигаретой, и почти сразу же уснул.
Сигарета догорала в пепельнице на журнальном столике, от нее вился дымок. Было тихо, все спали. Только Ма сидела у стола и смотрела на растрепанные белые хризантемы в хрустальной вазе, а я лежала у ее ног.
