Темное тело покачивалось в спокойных волнах так недалеко от берега, что виден был даже желтоватый блеск, которым оно отсвечивало в лучах разгорающейся зари. И заметно было, что его несет к берегу.
Больше обманывать себя не получалось.
Мне стало нехорошо. Я почувствовал слабость под коленками и должен был опуститься на песок.
Мне показалось, темное тело исчезло. Но вот я его опять увидел – ближе… Опять исчезло. Или это у меня мутится в глазах?
Я сидел, не смея пошевельнуть пальцем.
И как-то уж совершенно неожиданно для меня утопленник вдруг очутился совсем рядом: выплеснулся на влажный песок вместе с волной. Длинное мокрое тело, все в мутных пятнах, зализанная водой голова… И голова эта смотрела на меня в упор открытыми, живыми человеческими глазами!
Этого я не мог вытерпеть.
Я вскочил и… не знаю, что бы я сделал, если б утопленник не повернулся вдруг очень быстро всем телом и не нырнул назад в море.
Можете смеяться надо мной, но я в ту минуту не мог сообразить, что это зверь – нерпа, тюлень.
Я понял это только через некоторое время, когда уже совсем рассвело и я увидел тюленя. Он плыл недалеко от берега и скоро потом вылез на плоский, чуть выглядывающий из воды камень.
С камня он сейчас же опять нырнул в воду: наверное, увидел меня на берегу, на старом месте. Нырнул, вынырнул – и вот оттуда, с моря, от самого того камня, где он показался, четко и ясно раздалось:
– УММБ!
Это случайное маленькое открытие принесло мне неожиданную радость.
Не в том дело, что я мог теперь торжествовать над прохожим старичком, так ехидно надо мной посмеявшимся. Кстати сказать, я больше его не видел: он ушел, не дождавшись меня с моря.
И не в том дело, что я разгадал то, что для других – даже стариков – было тайной; хотя это, конечно, было приятно. А в том была моя радость, что я одержал победу над самим собой.
Скоро мне пришлось убедиться, что после этого глупого приключения прошел страх мой перед таинственным. Только начнешь трусить чего-нибудь непонятного, разом всплывает в памяти, как я тюленя принял за утопленника, – и сам на себя улыбнешься. А где улыбка, там какой же уж страх. И вот захочется найти простое объяснение тому, что кажется таким таинственным.
Сколько раз потом ночью на охоте мне приходилось слышать жуткие, неизвестно кому принадлежащие голоса. А утром по следам, оставленным зверями и птицами на земле или снегу, разгадывать, кто напугал меня в темноте.
Или вот сейчас – я опять вслушиваюсь в таинственную тишину перелома дня. Перед окном моей избы на колхозной улице сидит ворона. Даже не сидит, а скорее лежит: распластала крылья в пыли, приоткрыла клюв…
Дальше, за околицей, на сосне сидит большой ястреб-тетеревятник. Я не вижу отсюда, открыл ли он клюв, но достаточно того, что он сидит неподвижно и не делает никакой попытки схватить в когти глупую ворону, так беспомощно развалившуюся у него на виду в пыли.
Я знаю: он насытился с утра, он тоже утомлен жарой.
Ополдень будто бы замерла жизнь в природе так, как замерла она в сказке о спящей красавице. Безмолвие, безветрие; ходики у меня на стене однотонно отсчитывают минуты. О, как быстро они бегут!
Солнце – отец жизни – продолжает свой путь, ниже клонится к горизонту, и все живое под ним скоро стряхнет с себя это полуденное оцепенение.
– Сезам, откройся! – Сколько раз открывалась передо мной на миг сказочная гора Сезам, но двери, за которыми не счесть сокровищ, тотчас же опять захлопывались у меня перед носом. Я не боюсь этого теперь. Я знаю: это не страшно, раз человек понял, как они отворяются.
К самым таинственным, призрачным дверям всегда найдется простой вещественный ключ. Умей его только найти.
Сокровища будут твои.
О Аулей, Аулей, Аулей!
К середине апреля лед потемнел, побурел, кой-где отошел от берегов, и в самой середине озера образовалась полынья. Как огромный синий-синий самоцвет, засияла на солнце освобожденная вода. И утром, днем, вечером – когда ни взглянешь – на ней сидят, спускаются или поднимаются стаи пролетных уток, а ночью слышится с полыньи их неумолчный гортанный гомон.
В сильный полевой бинокль я хорошо различал их с берега. Все это были нырки: гоголя, чернети и спешащие на далекий север морянки-аулейки – черно-белые, с острыми, как стрелы, хвостами. Впрочем, морянок-то я различал и ночью: по их крику, совсем не похожему на кряканье, гогот, свист других уток. Звонким, напористым голосом они как бы зовут, призывают издалека-далека кого-то, чье имя – Аулей:
– О Аулей, Аулей, Аулей!
Кряквы, шилохвости, свиязи, которыми полны в весенние дни сбрасывающие с себя лед реки, освобождающиеся от снега болота и просто лужи, – мелководные утки – полыньи не посещали. Им тут нечего делать: середина озера очень глубока, а они ведь достают себе еду со дна, не ныряют, а только опрокидывают в воду переднюю половину своего тела. Нырки же едят рыбу и могут ловить ее даже подо льдом.
Последние дни в поднебесье над озером шли лебеди. Их могучие ликующие голоса покрывали собой все другие весенние звуки, песни и крики. Волновали они меня необычайно своей неописуемой красотой.
Я читал в книжках: крик лебедя сравнивают с серебряной трубой. В жизни не слыхал труб, сделанных из чистого серебра. Но трубы – какие-нибудь большие, неведомые, сказочные трубы – клики лебедей действительно напоминают, хоть не слыхал я и сказочных труб.
Три дня назад, утром, эти победные трубы ворвались в мой сон и властно прервали его. Мне показалось, они прогремели совсем низко, над самой моей крышей.
Я спал не раздеваясь и сейчас же выскочил с биноклем на берег.
Двенадцать великолепных птиц, величаво поднимая и опуская широкие крылья, косым углом плыли уже над противоположным берегом озера. В ярком свете поднимающегося из темного леса солнца их белоснежные тела и крылья отливали ослепительным серебром.
«Вот отсюда и взялось сравнение с серебряными трубами», – подумал я.
И еще подумал, что косяк дает круг, снижается – верно, хочет сесть на озере.
В этот миг под ним, на стене темного леса, блеснул быстрый злой огонек, и вспыхнуло белое облачко дыма.
Я не поверил своим глазам и быстро навел бинокль на это место. Тут донесся до меня звук выстрела, и я увидел на том берегу маленькую фигуру охотника.
Сомнений быть не могло, стрелок бил по лебедям – и бил метко: косяк расстроился, лебеди сбились и пошли вверх, а один из них отстал и как-то боком, загребая одним крылом, снижался по кругу к середине озера.
