– Разоружу.
– Хорошо. Так, подписывая вексель, Антонио сообщил вам о диспозиции каждого своего судна, грузах, назначениях и расписании приходов, верно?
– Я знал все это прежде, чем он спросил. Это мое дело – знать о состоянии всех торговцев в Риальто. Я плачу солидные деньги грузчикам и морякам в порту за это знание.
– Тогда, прошу вас, запишите мне все, что вам известно о его судах и расписаньях их.
– Запишу. И что ты будешь делать с этим знаньем, добрый Ланселот?
– Верьте мне, – ответил я: вера – кратчайшая нить в плетенье врак, что я бы мог ему навешать. – Использую с толком. А теперь, добрый Шайлок, я ранен и утомлен. Мне нужно отдохнуть.
А в полночь – к Бельмонту.
* * *
– У них собаки? – спросил гондольер.
Мы скользили с ним по темной лагуне, нежные волны плескали в нос нашей лодки – будто псы лакали. Собаки? Не помнил я там никаких собак. Но, опять же, прибыв в Бельмонт в ночь моего убийства, я был сильно пьян.
Собаки?
Почто собаки?
Какие такие собаки?
Ятые ябливые брехливые слюнявые кусучие сучии собаки?
– Когда пристанем, сойдешь на берег, проверишь, все ли чисто, и если собак не будет, я высажусь.
– Нет, – ответил бесполезный изворотливый гондольер, упрямый и несгибаемый, как его весло.
– Прекрасно, тогда я сам высажу своих собак. – Но еще не договорив, у себя под скальпом я ощутил, как что-то дернулось, – и внутренним взором своим увидел, что нет, никаких псов на острове нет. Она была там, под масляными железными волнами, под гондолой – и она мне показывала, что собак нет.
Я перегнулся через борт и вперился в воду, стараясь разглядеть что-нибудь под чернильной поверхностью.
– Ну, и это помощь, конечно, Вив, но до истинного утешенья, мать его, тебе еще очень и очень далеко. Сообщение о том, что они вкусные, было лишним. – После чего я отпрянул от поручней, чтобы сирена ненароком не отхватила мне голову с плеч, как это было вчера ночью с двумя моими неприятелями. – Но все равно большое спасибо, любовь моя. – И я содрогнулся.
– Брешут, бля, – задумчиво произнес гондольер.
– Нет, собак там нету, – сказал я.
– Да я не про собак – я про пассажиров своих. На луну брешут, с рыбами беседуют, малахольные.
– Ладно, просто найди место, где пристать, и я сойду, – сказал я. – Вплавь до берега я не намерен.
На мне были черные шерстяные трико и черная льняная рубаха, которую Джессика выкроила мне из сундука Шайлока с обносками. Поверх я надел широкий пояс, стибренный из чулана самой госпожи. С пары ее ботинок из мягкой кожи я сшиб каблуки, и обувка подошла в самый раз – и по стенам карабкаться можно, и красться по каменным полам.
Еще мне удалось спроворить себе и тонкий разделочный нож, который я наточил до бритвенной остроты, чтобы среза́ть восковые печати, а вдобавок к нему – моток веревки и обитую тканью кошку, которую смастерил из багра, купленного у рыбака на деньги Джессики. В юности, пока меня не выбрали королевским шутом, я выступал в бродячем цирке, где главарь труппы, подлейшее бельгийское существо прозваньем Белетт, меня выучил – сперва срезать кошельки у публики, а затем лазить в окна: он оценил, что я достаточно проворен и могу взобраться по стене, скользнуть в дом сквозь слуховое окно и отпереть изнутри дверь моим собратьям по воровскому делу, ожидающим снаружи. Джессика водила знакомство с одним золотых дел мастером на острове, и тот был только рад одолжить ей несколько своих инструментов. Так у меня появились отмычки – такие тонкие, что можно справиться с любым замком. Запертая веранда, где стояли ларцы ухажеров, да и сами их замки трудностей представить не должны.
Я заставил гондольера дважды обойти вокруг островка и убедился, единственный сторож там – слуга на главной пристани. Потом лодочник отыскал узкую полоску песка – гондола едва смогла протиснуться к ней между камней.
– Подожди тут. Не знаю, сколько, но если забрезжит заря – отчаливай без меня.
– Ты же сам говорил – час.
– Колокола Святого Марка не звонят по ночам. Притворись, что это час.
– Ты здесь не Порцию имать, правда? – спросил тусклоумый гондольер.
Я выложил столбик монет на банку, где стоял лодочник.
– Половина твоего гонорара. Вторая будет, когда доставишь меня на Ла Джудекку.
– Подожду, – ответил гондольер.
Я выскочил из лодки, проскакал по камням и широкой полосе гальки в сад. Он, конечно, у Брабанцио был ухоженный: земля в Венеции дорога, и он не мог не хвастать своими декоративными кустами, когда бедняки гребли к своим унылейшим огородам среди болот копать корнеплоды или собирать чахлую ягоду.
По архитектуре своей Вилла Бельмонт была готической: заостренные мавританские арки над дверями и окнами и почти никаких признаков того, что ее хоть когда-то приходилось оборонять. Таковы почти все роскошные особняки, что мне довелось тут видеть. За исключением Арсенала, конечно, – то была солидная крепость. Но в целом венецианцы, похоже, всегда считали, что лучшей заградой им будет море – и барьер наружных островов. Как ось обоссать даже для давно не разминавшегося вора с толикой воображения.
Башня с запертой галереей на вершине выдавалась в сад своими резными мраморными балюстрадами, которые так и просили бархатных объятий моего обшитого крюка. Даже не лязгнув, я зацепил веревку за столбики и в два счета поднялся на пару этажей к галерее. Посередине стоял мраморный стол, на нем расставлены три ларца: свинцовый, серебряный и золотой. Все таких размеров, что поместилась бы голова свергнутого короля.
Хотя под ногтем луны можно было прекрасно красться и карабкаться, для тонкой работы света было маловато. Сначала я отыскал на веранде двойные двери, ведшие в палаццо, и при помощи ваги и отмычек ювелира вскоре оказался внутри. У еще не погасшего очага в большой зале нашел маленькую латунную лампу со свечкой. Зажегши ее, я увидел герб Брабанцио, вырезанный в камне над дверями, что вели в центральную галерею, и ярость вскипела во мне так, что меня аж затрясло. Этот напыщенный мудак и его прихвостни отняли у меня сердце – ладно еще, что они попытались сделать со мною лично или сколько жизней вознамерились погубить своей войной. Но они убили мою Корделию.
Подохнуть в погребе и сожраться крысами – слабоватое наказание для Брабанцио. Впервые я понадеялся, что после смерти есть еще какая-то жизнь, и он вглядывается сейчас сквозь сернистые тучи преисподней и видит, как я плету свои козни, сливаю его власть и гашу огонек его наследия. К чему вся эта трихомудия с ларцами и печатями – я могу разрушить весь их заговор, просто-напросто чиркнув лезвием по снежно-белому горлу его спящей дочери, нет?
Тише кошки пересек я большую залу и поднялся по огромной мраморной лестнице. В бельэтаж выходил ряд тяжелых дубовых дверей – вне сомнения, в покои, смотревшие на сад и город в отдаленье. Поставив лампу под стенку, чтоб не так ярко отсвечивала, я вынул из пояса рыбный нож и зажал его в зубах. А потом прижал ладонью тяжелую бронзовую ручку, чтобы дверь открылась и при этом не громыхнула.
