– Но как метафора мук совести…
– Ты права, конечно, для метафоры размер птицы на самом деле значения не имеет, видимо.
– Раз ты все равно возмутительно врешь, – дополнила она.
– Ну, себе ты можешь на шею вешать любую птицу совести, какую пожелаешь, а моя – офигительно здоровый лебедь. С повязкой на глазу.
– Отлично. Тебе придется билеты покупать. Я дам тебе денег.
– И еще Лоренцо сказал, что ты должна переодеться мальчиком, – сказал я. – Покрой себе волосы и, эти, знаешь… детали. – Я показал на те ее детали, что лучше бросались в глаза.
– Ах, если мой Лоренцо будет на Корсике, там же буду и я. – Джессика закатила глаза и обхватила себя руками эдак мечтательно, девически, отчего ее бросающиеся в глаза детали восстали и бросились в глаза еще сильней. А я вдруг ощутил всю тяжесть одноглазого лебедя совести от того, что приходится ее обманывать. – Поди сюда, сядь, – сказала она. – Эта ножевая рана не затянется, если ее так оставить. Нужно вычистить и наложить стежков.
– А ты умеешь?
– Ну да.
И впрямь умела.
Затягивая последний узелок на шве, она сказала:
– С проколами у тебя на боках у меня получится немного. Только промыть и забинтовать.
– Так и не стоит тогда утруждаться, – сказал я. – Вероятно, они всего-навсего заразят мне кровь безумьем, и я скончаюсь в муках.
– Они ведь похожи на те, что были у тебя на попе, когда я тебя нашла, верно?
– Тьфу на тебя, вовсе нет, с чего ты взяла, совсем спятила, что ли, – залепетал я, одновременно пытаясь сформулировать какое-нибудь достоверное объяснение следам когтей. Но, увы, я был спасен…
– Джессика! – раздался из-за двери голос Шайлока, и задвижка задребезжала.
– Тебе на этом свете все равно недолго, наверное, – прошептала мне Джессика, идя открывать дверь. Иглу она оставила болтаться у меня с ребер.
Шайлок вступил в комнату с напором и воодушевлением, слишком большим для человека его лет. С огромным прямо-таки напором и воодушевлением.
– Что? Что? Что? Что? Что? – произнес он, я честно полагаю, скорее с гневом, нежели с этим самым воодушевленьем.
– Чую, это будет вопрос, – сказал я.
– Ты! Ты! Ты! Ты! Ты! – произнес еврей, тряся пальцем у меня перед носом.
– А вот и ответ, – ответил я.
– Ты что? Что ты за тварь? Что за мерзкий мерзавец? Ешь с моего стола, спишь под моей крышей – и еще и крадешь у меня? Ты-ты-ты-ты…
– Ну, завелся.
– Филистимлянин! – Шайлок умолк, задрожал, а палец его паралитично корежило по-прежнему у меня перед лицом.
– Это хорошо? – осведомился я у Джессики, которая вернулась ко мне на лавку и завязывала последний стежок. Девушка покачала головой и вернулась к работе.
– Стало быть, нет, – подытожил я.
– Ты-ты-ты… Филистимляне – древние враги еврейского народа. Голиаф был филистимлянин!
– О, значит, они видны ростом? – сказал я. – Зашибись!
– Нет! Нечему тут «зашибаться». Голиаф был враг, бич народа еврейского, злонамеренный великан!
– Но наверняка же вы этого не знаете?
– Знаю. Это все знают. Так говорится в Книге Царств.
– А если он был парнем нормального размера, а Давид – героем более миниатюрным, ну вроде меня? Небольшой такой паренек – с огромным болтом, разумеется. – Я кивнул на ятую очевидность последнего утверждения.
– Не то слово, – поддакнула Джессика, кивая.
Шайлок перенаправил дергающийся обличительный палец на дочь.
– Ты таких слов у меня в доме не произносишь? Ты-ты-ты-ты…
– Беги играй, солнышко, похоже, с папой приключился удар второго лица.
– Я закончила, – сказала прелестная еврейка.
Шайлок снова повернулся ко мне.
– Что…
Я встал и вытянул руку к лицу Шайлока, чтобы он умолк.
– Я заподозрил измену в рядах Антонио, поэтому, зная, что верность они будут хранить лишь выгоде, взял дукат, дабы подкупить одного из его людей. Тот условился встретиться со мной в уединенном месте и сообщил, что Антонио намерен покуситься завтра ночью на вашу жизнь, когда вы придете к нему на ужин, дабы освободиться от своих перед вами обязательств. Едва он мне все это изложил, на меня бросились два человека Антонио с ножами, вне всяческих сомнений полагая, будто у меня с собой есть еще золото, но не только – с явным намерением, чтобы я не вернулся к вам с этими сведениями. И вот я пролил кровь за вас и ваше золото, Шайлок. – Я раскинул руки, чтобы он хорошенько рассмотрел ножевые раны, следы когтей на боках, синяки на спине и плечах, оставшиеся после того, как Вив швырнула меня о стену.
Ярость стекла с лица Шайлока вместе с оставшимся румянцем.
– Но вексель не отменится с моею смертью.
– Да, но он этого не знает. Плохо законы учил. Поэтому домой к нему вам надо идти с двумя громадными евреищами, Хамом и Яфетом. Пусть вам прислуживают. Поешьте с ним, а перед тем, как отправить служек восвояси, поделитесь с ним обстоятельствами сделки – измыслите какое-нибудь оголтелое наследие, что тянется дальше Джессики. Пусть знает, что убийством он ничего не добьется. Долговое обязательство Антонио перед вами – единственная причина, почему он пойдет на убийство. Он рискнет нарушить закон, только чтобы не сталкиваться с ними потом, когда вы потребуете обязательство выполнить.
– Но его люди же наверняка доложили ему, что ты ускользнул. Он не станет рассчитывать, что я попадусь в его капкан.
– Его люди больше ничего никому не расскажут. Не одни они носят в Венеции оружие вопреки закону. Я стащил у вас на кухне до жути острый рыбный нож – теперь вы его там не найдете. Скажем так: этот сюрприз – что я тоже вооружен – стал для них последним. Их больше не найдут. – Ложь была годная. Рыбный нож лежал на дне канала вместе с сапожками Джессики, куда я его сунул. Годная, годная ложь.
– Ты их убил?
– С лезвиями я выучился обращаться еще до того, как меня вымыло к вам на порог. Я разве не говорил, что ваша месть станет и моею?
Он взял меня за руку и похлопал по ней, затем пожал.
– Извиняюсь, Ланселот, – и за твою боль, и за то, что в тебе усомнился. Помяну тебя в молитвах – и в сердце своем, когда столкнусь с Антонио.
– Не сталкивайтесь с ним, друг мой, разоружите его. Антонио свое предательство замышляет с компанией пособников, как вы убедитесь. Разоружите их своим дыханьем, тем, что бесстрашны будете на вид средь них. Антонио знает, что вы проницательны и не станете подвергать себя и близких своих опасности, если обязательства его можно отменить взмахом клинка. Намекните, что обмыслили его намеренье и наплевали на него, зная, что и он слишком проницателен решить, будто ваша хватка окажется столь хлипка.
