Оля перечислила все, что Витенька ел вчера и сегодня...
— Скорее всего, консервы, — решила Таня. — Банка цела?
Оля метнулась в кухню, разворошила мусорное ведро и извлекла из него пустую банку.
— На срок годности смотреть надо, — бросила ей Таня. — Почему сразу «скорую» не вызвала?
— Я сделала ему клизму, и он заснул... Я заглядывала к нему — вроде спит... А потом смотрю — мечется и лоб горит...
В это время внизу засигналила больничная машина.
Оглянувшись, Таня заметила Олега, стоявшего в раскрытых дверях.
— Возьми ребенка, — скомандовала она мужу. — Неси его в машину.
Ровно сутки металась она между Витей и Олей, которой в больнице стало плохо с сердцем. Сутки она не чувствовала себя самой, ни о чем не помнила, ни кто она такая, ни что с ней произошло, как будто перенеслась в другое измерение.
Она думала о Витеньке и Оле.
Оля родила поздно, в тридцать восемь лет, от человека, которого любила всю жизнь, но он не захотел уйти к ней от своей семьи.
Ей очень хотелось иметь от него ребенка, но она никак не могла забеременеть.
В разных больницах и санаториях Олю лечили от бесплодия, она даже перенесла весьма болезненную процедуру продувания труб, после чего наконец забеременела.
Роды были тяжелые. Почти трое суток маялась Оля. Ребенок шел боком — самая скверная при родах ситуация, но Таня подключила одного знакомого, акушера от бога, и все закончилось благополучно.
Витя был как бы ее крестником.
Но сейчас Таня и этого не помнила. Перед ней был умирающий ребенок, которого ей нужно было спасти.
...И когда уже все было позади, спала температура и Витя явно пошел на поправку, Таня вышла из палаты, присела возле сестринского поста да так и отключилась.
Она не проснулась, когда кто-то из мужчин перенес ее в ординаторскую и положил на кушетку.
Таня проспала часов шесть. Когда очнулась — первый ее вопрос был о Вите.
Ей сказали, что все нормально.
Таня пошла взглянуть на ребенка, которого уже перевели из реанимации в обычную палату, на Олю, обливающуюся счастливыми слезами. И тогда все вспомнила.
Вспомнила...
Ее снова сокрушила боль, но на этот раз приступ был гораздо слабее, во всяком случае, мысли о балконе уже не возникало.
Тане сообщили, что муж ее полночи провел в больнице, но, когда наметился спасительный перелом в состоянии ребенка, уехал домой.
Таня всегда считала себя существом слабым, зависимым от других, и прежде всего от мужа, но сейчас она вдруг ощутила в себе прилив сил, которым грех было не воспользоваться.
Еще раз осмотрев Витю, она позвонила мужу из ординаторской.
Олег сразу поднял трубку.
— Я все поняла, — сказала Таня. — Сняла вторую трубку в гостиной и слышала ваш разговор с этой женщиной. Обо мне не беспокойся и ничего не объясняй. Я сегодня переберусь к маме.
— Об этом речи быть не может, — ответил Олег. — Возвращайся домой, я поживу пока у Глеба... Если можешь, прости меня, Таня.
— Могу, — спокойно произнесла Таня. — Теперь скажи, у Олежки и правда все нормально?
— Они с Викой расстались, — сказал Олег. — Олежка все обо мне знает, — после паузы добавил он. — Так получилось. Он ждет тебя дома. Прости меня.
Таня повесила трубку.
Глава 11Открыв Олегу дверь своей холостяцкой квартиры, Глеб Стратонов присвистнул:
— Это все твои вещи?
— Еще машина. Совал сыну ключи, но он не согласился их взять, — объяснил Олег.
— Правильно, что не согласился, — одобрил Глеб. — Ты и так вышел чистой бесприданницей. Еще вопрос, возьмет ли тебя такого Галка.
— Может, ты позволишь мне все-таки войти? В квартире Глеба царил грустный порядок одинокого педанта, порядок чисто прибранного гостиничного номера, но не уютного жилища. Телевизор, проигрыватель, стеллажи, заставленные пластинками, — Глеб был поклонником классической музыки, — старенькое, доставшееся ему от матери пианино «Заря», на котором Глеб тренькал «Полонез» Огинского и «Элизе» Бетховена, журнальный столик, пара кресел, тахта — вот все, что составляло убранство комнаты. Никаких салфеток-статуэток, что свидетельствовало бы о присутствии в доме женских рук, никаких украшений, кроме одиноко торчавшего на подоконнике кактуса Жоры, к которому Глеб питал умилительную нежность. На стенах вместо ковра, фотографий, картин и картинок — огромный плакат «Аэрофлота» с календарем и огромная политическая карта Евразии.
— Я тебя ненадолго стесню, — пообещал Олег.
— Нет, уж ты, пожалуйста, надолго, — не согласился Глеб. — Это не значит, что я твой поступок одобряю, но так получилось, что ты меня выручил... — объяснил он.
— Вот как... — рассеянно произнес Олег, проверяя документы, которые он рассовал по карманам куртки.
— Ее звали Аллочка, — понизив голос, будто их кто-то мог слышать, стал рассказывать Глеб. — Понимаешь, когда с ними знакомишься, они одни, а когда узнаешь поближе — оказываются совершенно другими. Сначала была кроткая, милая девушка, парикмахерша. Ну, встречались, ну, дарил я ей подарки, как положено. И вдруг угораздило меня подарить ей кольцо... Я, дурак, купил перстень с этим, как его, бериллом, что ли... А она решила, что мы теперь вроде как обручились, и неделю назад въехала ко мне с полной сумкой косметики. Веришь ли, весь подоконник был заставлен кремами и губной помадой... зеркало стояло такое, что в нем вся рожа помещалась... Супы стала какие-то кошмарные готовить — ну вроде как жена, на рынок меня гонять, покрикивать... Словом, я просто в панику ударился... Ко мне еще ни одна девушка не въезжала со своей косметикой и домашними тапочками...
А тут, слава богу, ты позвонил... Я, конечно, — Глеб ударил себя в грудь, — все равно тебя не понимаю, хоть убей, но если б не ты, эта Аллочка окончательно бы у меня внедрилась! Пластинки какие-то свои перетащила, а я этих «Песняров» на дух не переношу!.. Так что спасибо тебе, друже! Как только за ней закрылась дверь, мой Жора расцвел от радости! А он у меня раз в году цветет. Он же нутром чуял, что хозяина хотят окрутить, весь как-то скукожился, пока Аллочка его тут поливала... А его редко надо поливать, отстоянной водичкой. Это она у меня повсюду старалась корни пустить — в постели, на кухне, на подоконнике...
— Выпьем?
Олег вынул из своей сумки бутылку.
— И как отреагировала на все Татьяна? — осторожно поинтересовался Глеб.
Олег показал жестом, что не расположен говорить на эту тему.
Глеб сокрушенно покачал головой.
— Теперь будет тебе начальство мозги промывать, бедолага, — проникновенно сказал он. — А это, говорят, такая мерзопакостная процедура...
