Набушевавшись, он отправлялся спать. Во сне он становился тихим и спокойным. Лицо разглаживалась, жесткая линия губ мягчела, горькая складка между бровей исчезала бесследно.
Глотая слезы, Нина собирала разбросанные вещи, сметала битую посуду и шептала проклятия. А потом присаживалась на краешек кровати, глядя на мужа:
— Господи, и за что я люблю его так, проклятого? Избавь меня. Господи, от этой любви.
Всего-то через какие-нибудь пять лет ее мольбам суждено будет сбыться.
Порой Нина со вздохом просила старую подругу Кутькову:
— Лен, посиди с Дашкой, а? Мне нужно в магазин, а потом в женскую консультацию забежать.
Кутькова всегда служила для нее палочкой-выручалочкой. Безмолвная, она бесшумно появлялась в квартире Тарабриных и безропотно принималась за самую грязную, самую неблагодарную работу.
— Милая, что б я без тебя делала? — порой признавалась Нина.
Она действительно была очень благодарна подруге. Кутькова жила на противоположном конце Москвы, и поэтому, когда дела задерживали ее допоздна в шумном доме Тарабриных, ей стелили раскладушку на кухне. Утром она вставала раньше всех, чтобы приготовить горячий завтрак, помыть посуду, а потом незаметно исчезнуть до тех пор, пока ее помощь не понадобится вновь.
Тарабрин не замечал бессловесную подругу жены. Как ему было замечать ее, когда он ничего не видел вокруг себя, кроме бутылки? Кутькова для него была не женщина, а вообще какое-то инопланетное существо — некрасивая, с неприятно выпуклым лбом, с огромными залысинами, с серыми тусклыми волосами. Тихая, безгласная, бесцветная, как тень.
— Что мне делать, Лена? — жаловалась Нина. — Я думала, что хоть дети отвлекут его от бутылки, а он только хлеще пьет. У него же язва…
С подобным успехом можно было пожаловаться стенке или собственному отражению в зеркале. Кутькова лишь сочувственно качала головой и вздыхала, однако ничего путного посоветовать не могла.
Только однажды между подругами пробежала черная кошка. Это случилось уже после рождения Иришки. Малышке было два года, когда Нину впервые выпустили за границу на кинофестиваль.
Фестивальная комиссия при Госкино решила фильм «Цена лжи» отправить на кинофестиваль в Венецию. Фильм обещал сорвать там премию, кроме того, чиновники из «Совэкспортфильма» были не прочь прокатиться в Италию под эгидой кинофестиваля.
— Ты никуда не поедешь, — насупился Иван, когда Нина, сияя от восторга, сообщила ему о поездке. Ревность к фонарному столбу — это был его конек.
— Но, Ваня, такой шанс бывает только раз в жизни! — заплакала жена. — Я почти не снимаюсь, сижу с детьми, из дома ни ногой. Почему я не могу поехать?
— Потому что я так сказал! — отрезал Тарабрин и шваркнул дверью, уходя из дома.
Несколько дней он был трезв, как стеклышко, и потому пребывал в злом и раздражительном состоянии.
Все дело сварганил Макс Руденко. Вечером он притащил бутылку, будто бы у него случился день рождения. Даже Нина не возражала, когда муж налил себе рюмку. Ради поездки в Италию она была готова на все!
От водки Тарабрин быстро захмелел и рассиропился. Озорно шлепнул ладонью жену по заду, приласкал подбежавшую к нему дочку.
— Вань, — попросила Нина жалобно, — ведь ты уже был за границей, а я никогда. А вместо меня опять впихнут чиновничью жену. Я в фильме снималась, а она себе шмоток там накупит за мой счет!
Она знала любимую мозоль Тарабрина. Чиновники от кино и их жены привозили из фестивальных поездок барахло, которое невозможно было купить в советских магазинах, отдыхали за границей на полную катушку, тогда как режиссеры и артисты прозябали в Союзе на голодном пайке.
— Ну а дети как же, — сдаваясь, спросил он, — кто с ними останется?
— Кутькова! — просияла Нина. — Я договорюсь с ней! На следующий день Кутькова молча переселилась к ним. Поскольку квартира была крошечная, все семейство обитало в одной комнате, и ей опять пришлось довольствоваться кухней.
Две недели в Венеции — это было чудесно! Советская делегация жила в гостинице, окна которой выходили прямо на канал Гранде. Шуршала вода, размеренно билась в гранитные стены мутная волна, тихо скользили гондолы, разрезая спокойную гладь. Веселая компания киношников днем пропадала на просмотрах и пресс-конференциях, вечером гуляла по городу, кутила в уютных тратториях. Нина тихо млела: какие вокруг нее знаменитости! Сам Марчело Мастрояни пожал ей руку, а Софи Лорен сделала ей комплимент, сказав, что именно такой она представляла себе русскую красавицу.
За ней ухаживал один не очень старый чиновник из «Совэкспортфильма». Он шептал Нине на ухо любезности, осведомлялся насчет номера ее комнаты в отеле, обещая заглянуть вечером, но в общем был корректен и очень мил. Нине нравились его ухаживания. Почти четыре года она просидела взаперти, разрываясь между пьяным мужем и детьми, и уже стала постепенно забывать, что она все-таки женщина. И, заметьте, красивая женщина! И как приятно, когда интеллигентный, трезвый, приятно пахнущий дорогим одеколоном мужчина шепчет комплименты, щекоча мочку уха своими душистыми мягкими усиками… И еще — от него совсем не пахнет водкой!
На приставания Корзунова Нина отвечала отчаянным кокетством — и только!
Распустив волосы, она сидела на корме утлой гондолы, свесив руку за борт, и струи воды мягко ласкали пальцы. А над прекрасным старинным городом стояла высокая луна, яркая и крупная, совсем не похожая на тоскливое русское светило.
Любая сказка рано или поздно кончается. Кончился и кинофестиваль. Нина успела дать интервью итальянской газете «Унита», сфотографироваться на память с несколькими европейскими знаменитостями, побродить, бесплодно облизываясь, по окрестным магазинам, и отовариться подарками для своего семейства. Мужу она привезла роскошную черешневую трубку, как у старика Хэма (Хемингуэя), себе — кримпленовую кофточку, а Кутьковой — синтетический шарф с распродажи.
Самолет задержался с прилетом, и потому домой Нина прибыла далеко за полночь. Она не предупредила своих, почему-то посчитав, что радость от ее приезда будет тем больше, чем нечаянней.
Хлопнула дверца такси. Шофер выгрузил чемодан из багажника и, мелькнув зеленым огоньком, уехал. Нина задрала голову: окна родного дома были темны.
«Спят, наверное», — подумала она с улыбкой и, сгибаясь от тяжести чемодана, застучала каблуками вверх по лестнице. Она представила себе, как тихонько открывает дверь, пробирается в комнату, целует теплые лобики спящих детей, а потом прижимается к мужу, будя его нежным поцелуем. Только бы он не оказался очень пьяным!
Полоска света с лестничной площадки разрезала желтым ножом густую темень прихожей. Нина осторожно опустила чемодан, скинула туфли и с улыбкой шагнула вперед. Ей не удалось остаться незамеченной.
— Кто там? — послышался из комнаты тревожный женский голос.
— Лена, это я! — прошептала Нина, и улыбка постепенно сползла с ее лица.
