– Если я тебе и скажу, кто я и что здесь делаю – ты все равно не поверишь.
С этими словами я повернулся к выходу, услышав вслед: «Да погоди ты!» Но я же теперь почти как бесплотный дух, застывший перед непроницаемым маревом ожидания, и истосковавшиеся по ласке одиночки меня не заботят. Да еще и мой товарищ-командарм возьмет и настучит о «неуставных отношениях» (несмотря на тесное сотрудничество, я по-прежнему не доверял ему). Больше я эту женщину не встречал, о чем ни разу не воздохнул.
Шел уже третий месяц, как мы второй по счету раз взяли Герат и благополучно вернули его обратно. Все еще слабо веря в достижение приоритета над несгибаемыми парфянами, я, тем не менее, отчетливо видел, что на северо-восточном направлении боевые действия активизировались, как никогда прежде; подобную активность можно было наблюдать, пожалуй, что только в начале кампании. Я уже снова начинал верить в успех моих солдат, но все равно известие о взятии Кабула стало для меня громом среди ясного неба. Значит, есть у нас еще порох в пороховницах, раз самый крупный из парфянских городов не устоял перед нашим натиском! За ним последовал более мелкий, но не менее приятный в роли трофея Джелалабад. Моя реакция не заставила себя долго ждать – я вновь подключился к планированию некоторых операций, нарушая рабочую обстановку толстошкурого коллеги, уже привыкшего принимать решения без моего ведома. К слову сказать, его состояние впервые за все время моего иждивенчества стало внушать мне серьезные опасения. Он заметно исхудал, движения его сделались непривычно заторможенными, и все больше крови выходило из разодранного, словно обструганного рубанком, тела. Вдобавок у него открылся сухой, грудной кашель, порой с непонятным, пугающим треском, как будто сами его легкие изнутри заросли такой же псориатической коркой. Только сейчас я проникся к нему более дружественными чувствами, сочетавшими в себе по преимуществу уважение и сострадание. Этот человек вкладывал всего себя в дело, ничего, по сути, ему не сулившее, тогда как я, втайне надеявшийся на извлечение хотя б самой паршивой выгоды, если мне откажут в крупной, все время берег силы, и вклад мой был достаточно сомнителен. А ведь этот богатырь тоже был не железный и запросто мог не дотянуть до окончания войны – и тогда для меня все пропало. При всем том я не смел поторапливать его с третьей попыткой взятия столицы, понимая, что необходимо особенно тщательно к этому подготовиться, так как четвертого шанса, скорее всего, не будет. Согласно донесениям нашей разведки, укрепленностью Герат нисколько не превосходил Кабул, скорее даже уступал ему, да и вообще, нам удалось порядком вымотать парфян, несших последнее время все более ощутимые численные потери. Все их крупнейшие города находились в нашем распоряжении, а в целом в территориальном отношении мы контролировали не меньше трети страны. В один прекрасный (и особенно пасмурный) день мы приняли обоюдное решение о штурме, задействовав для этой цели ни много, ни мало – двухсотпятидесятитысячную армию (для сравнения: оборонительные силы Герата составляли не более сорока тысяч человек), не считая орудий, техники и авиации. Помню, как на следующее утро генерал явился ко мне совершенно разбитый, изо рта и из носа у него лились потоки крови, заляпавшей всю шею и грудь. Я ужаснулся его состоянию, но не допытывался у него о причинах; скорее всего, он провел бессонную ночь, нервы его были на пределе. У меня же закралось сомнение – а стоит ли столица таких жертв? Неужто с ее взятием что-то принципиально изменится и укрепит наше еще слишком шаткое господство? Может быть, имеет смысл отложить наступление на Герат до лучших времен, а пока переключить внимание на несдавшиеся провинции? Но вносить поправки было уже не своевременно, и битва за Герат началась. Я зорко следил за ее ходом и к вечеру почувствовал сильнейший прилив адреналина: мы потеряли четыре пятых пехотных войск и почти все танковые, а в восточной части города парфяне начали переходить в контрнаступление. Если бы не подкрепление, подоспевшее из соседней провинции Бадгис, оккупированной нами южнее реки Мургаб несколько дней назад, – нас ожидало бы позорное поражение. Но свежие силы сделали свое правое дело, и меньше, чем через час сопротивление защитников Герата было окончательно сломлено. В третий раз Парфия потеряла столицу, лишь немногим удалось бежать на запад. Наученный горьким опытом, я не спешил отдаться бесконтрольному ликованию. Больше всего меня занимал вопрос – как долго мы будем на коне? Враг попытался отобрать город уже на вторые сутки, загнав нас в осадное положение. Наша армия напрягалась, как могла и с каждым днем таяла; псориазник теперь дневал и ночевал в моей комнате – любая лишняя ходьба его изнуряла. Испытываемые нами трудности совпали с накалившейся обстановкой в Понте: мечта идиота сбылась, и червячник заполучил свой любимый Бейрут, а с ним – и побережье Ливана, но после этого ему пришлось три дня заново отвоевывать Батман, освобожденный не дремавшими понтийцами. Через некоторое время я уже не мог обманываться, ибо все говорило о том, что дни оккупации нами Герата сочтены. К чести моих воинов следовало бы сказать, что в этот раз они до последнего тянули время. Более того – сдав последний квартал, остатки армии каким-то чудом соединились с полуразгромленными полками, мертвой хваткой удерживавшими восток Парфии, и на каком-то предсмертном автоматизме пытались продолжить завоевания. Уму непостижимо, но им и здесь удалось на три пера ощипать синюю птицу. Первой жертвой оказался уставший от сопротивления Гардез, после чего мы фактически получили контроль над всей провинцией Пактия (за вычетом одного неуступчивого городишки под названием Хост); за сим стало известно о капитуляции Кундуза и блокаде Ханабада – второго по величине населенного пункта провинции Кундуз. Но то были наши последние достижения в пропитанной кровью и дымом Парфии. Весь следующий месяц оказался ознаменован неразрывной чередой потерь завоеванных нами территорий и оттеснением нас к югу – в Белуджистан и к самым берегам Аравийского моря, где и находили смерть все чудом оставшиеся в живых. Кабул, Кандагар, Мазари-Шариф и остальные города и кишлаки сбрасывали наше иго с хронологическим интервалом в несколько дней; единственным плацдармом для нас оставалась деревушка Дживани, расположенная на двадцать пятой параллели, сиречь на самом отшибе страны, отступать откуда можно было лишь по морю. В довершение всех бед парфянские диверсанты лишили нас девяноста процентов техники – от фургонов до авианосцев, частично уничтожив, частично захватив ее. Не знаю, на что я уповал, но окончательное поражение не сразу представилось мне во всей безжалостной очевидности, я все еще допускал мысль, что неким неизвестным мне образом, словно по волшебству, дело примет более перспективный оборот. Генерал совсем зачах, с лихвой отражая состояние своей армии. Однажды я вошел в кабинет и чуть не поскользнулся на полосе крови, тянувшейся от входа к столу, за которым сидел еще живой полководец, подперев голову рукой; время от времени он вздрагивал, теряя последнюю кровь, толчками вырывавшуюся из огромных, вызывающих ужас и дурноту дыр в теле. В рамки псориаза или еще какого объекта дерматологии это изуверство не укладывалось: скорее, можно было подумать, что его покусали обезумевшие лошади. Дышал он тяжело и с присвистом, из чего я заключил, что он умирает. Я так и застыл, не смея тронуться с места или произнести слово. Но генерал почувствовал мое присутствие и мертвецки тихим голосом выговорил:
