После всего этого метро кажется чуть ли не раем: пихаясь локтями и коленями, я завершаю свою поездку расплющенный в искореженном вагоне и с некоторой не лишенной юмора отрешенностью думаю, неужели же эти люди — такие же, как я (вас всех так много! Что с вами станется? Как будете вы жить дальше?). Ухоженное преддверие Мэйфера, где бродят коренастые, приземистые американцы, дорогие женщины, а на окнах висят бархатные шторы, внушают некоторую уверенность, и, чувствуя прилив бодрости, я покупаю свой тюльпан и прогулочным шагом прохожу по Альбемарль-стрит на Беркли-сквер. Там расположена галерея Одетты и Джейсона Стайлз, где я работаю.
— Грегори! Как пишется «метаморфозы»?
Дорогие мои бедняги — как только вы тут продержались без меня? Сев за стол и стараясь подавить неподотчетную смешливость, я думаю о том, как они вообще смогли начать без меня.
— М, е, т, а… — с трудом удается мне выговорить.
Знаете ли вы, что они успели за все то время, пока я валялся со своим гриппом? Только заказать, получить и развесить невероятно уродливую, отвратительную…
— Грегори! Как пишется «эвтаназия»?
— Э, в, т… — отвечаю я, переводя дух.
…персональную выставку декоратора по интерьеру с Бонд-стрит! Я захожу полюбоваться разгулом вандализма на стенах, увешанных абстрактными полотнами одного из тех живописцев, которых я называю «вынужденцами» («Я пишу абстрактные композиции вынужденно, чтобы никто, даже я сам, не смог бы сказать, что я не умею писать»), ужасающей, сверхмодной, калейдоскопической мазней в коричневых и охряных тонах с примесью чего-то…
— Грегори! Как пишется «внеземной»?
— В, н, е… — стенаю я.
…вроде бесхитростного восточного мотива, что заставляет внимательного зрителя вглядываться в него вплоть до желудочного спазма, приступа экзистенциальной тошноты, — оскорбление всех…
— Грегори! Как пишется «эмбриональный»?
— Э, м, б… — умоляю я.
…самых сокровенных надежд и мечтаний. Пробираясь через галерею в направлении зловонной пещерки Стайлзов, я вижу самого Творца, Автора, обеспокоенно ссутулившегося над каталогом; мамаша Стайлз в насупленном ожидании застыла перед ним, пока Джейсон неумело возится с кофейными чашками. Было очевидно, что этот мелкий мошенник в большой тревоге по поводу каталога, отчасти потому, что он не мог придумать ни единого «названия» продолговатым, однородно-бредовым композициям, красовавшимся на стенах галереи.
— Только ничего особо заумного, — говорит он. — Как насчет «Чувственности»? Для этой подойдет? А может быть, для той или для той?
Я доползаю до стола в мучительном предчувствии услышать рев мадам Стайлз…
— Грегори! Как пишется «шизофрения»?
— Ну, это вам придется посмотреть в словаре, — устало отвечаю я.
Выставка, разумеется, с треском провалилась. За всю следующую неделю в галерее — ни одного посетителя, кроме подозрительного япошки с безумными глазами, в котором полотна, похоже, на мгновение всколыхнули мучительное племенное начало. Одетта и Джейсон — в глубокой депрессии. Экспозиция вышла куда убыточней обычного. Целыми днями они сидят в своей берлоге, откуда до меня доносятся их гнусные перешептывания. Декоратор по интерьерам заходит теперь реже; при его появлении никто не старается делать жизнерадостный вид.
Но неделя тянется медленно. Заняться мне нечем. Пока я сижу за своим столом со стеклянной столешницей, день за окном потягивается и зевает, а к тому времени, когда я добираюсь до дома, я чувствую себя таким усталым и разбитым, что уже никуда не выхожу. Сны неотвязно мучают меня. Однажды, вздрогнув, я проснулся и обнаружил, что сижу в галерее, которая казалась до смерти надоевшей и пустынной, как сон во сне. Так и сижу здесь с горячечным привкусом ржавчины во рту, чувствуя, что заболеваю снова, что с каждой минутой превращаюсь в собственную тень, — пока неделя не кончается.
6: Июнь
I
Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.
Терри
Осталось двадцать четыре часа. Дайте подумать.
Грегори не хочет разговаривать об Урсуле. Я его не виню. Будь она моей сестрой, я бы тоже не захотел о ней разговаривать. Боюсь, но, кажется, она понемногу сходит с ума. И она это знает так же, как всегда знала моя сестра.
Конечно, в его семье всегда было много подобного. (Думаю, что и в моей семье должно было быть что-то такое, но я к этому совершенно непричастен и многого сказать по этому поводу не могу.) Отец Грега, например, с точки зрения любого нормального человека, тронутый — хотя и целиком на свой, добродушный и комический, лад (он, я бы сказал, страдает маниакально-депрессивным психозом, при этом никогда не впадая в депрессию. Даже его периодические сердечные приступы все воспринимают с легким сердцем. Я люблю его: он всегда очень старался, чтобы все у меня шло хорошо). Мать Грега, на мой взгляд, тоже вполне помешанная — но только попробуйте сказать об этом ей (у нее, по-моему, легкая паранойя со склонностью скорее к мании величия, чем к мании преследования. Я недолюбливаю ее: она всегда заботилась обо мне и была корректна со мной, но не более). А теперь вот сходит с ума сестра Грега, Урсула: она «умудрилась» подцепить шизофрению на манер того, как другие умудряются подцепить сенную лихорадку, умудряются мгновенно разбогатеть или вляпаться в какое-нибудь дерьмо. Я люблю ее (и она, мне кажется, меня любит, хотя это уже притязание на своего рода уникальность), но совершенно не представляю, что с ней делать.
Сам Грегори всегда держался в этом отношении рыцарственно, предпочитая игриво трещать костями скелетов в шкафу, а не запирать их в семейном склепе. Он всегда с наслаждением живописал подвиги своих безбашенных предков, особенно прадеда, который, помимо прочих идиосинкразии, обожал спать в конюшне, а однажды разворотил две комнаты в доме и перекопал значительную часть сада в поисках стеклянного шарика для детской игры, который куда-то запропастился, но потом был обнаружен у него же в башмаке. Блеск. Я даже подозреваю, что Грегори считает сумасшествие чем-то крутым, вроде подагры или инцеста. Если ты достаточно защищен происхождением и деньгами (гласит бесспорная истина), ты вполне можешь быть сумасшедшим, пока все, что ты делаешь, никак не затрагивает обывателя. Но, мой мальчик, теперь все по-другому. Мир меняется. Ты лишился защиты, твой отец больше не богат, а твои поступки неожиданно приобрели значение. В наши дни с психами не очень-то считаются.
Время идет. Осталось двадцать три часа. Видимо, мне придется на собственной шкуре испытать, что такое безумие, если то, что я задумал, завтра не сработает. Кажется, обо всем уже договорено, все заметано. Держите за меня пальцы скрещенными.
Мой названый брат выздоровел, хотя все еще держится на ногах не совсем твердо. Сегодня, когда я увидел его, перед тем как идти на работу, он выглядел самодовольно несчастным, стал, как всегда, кричать, чтобы я не раздергивал занавески, и дрожащей рукой потянулся за чашкой кофе, который я с таким трудом и так заботливо приготовил. И что же я увидел, когда вернулся домой вечером? Грегори, бледный и разряженный в пух и прах, слабыми шагами мерил комнату. Я выразил удивление, что его только раздражило, а затем, запинаясь, спросил, как он себя чувствует. Грег ответил, что чувствует себя плохо, но ему так надоело болеть, что он решил пресечь болезнь волевым усилием. Потом добавил что-то насчет того, что в галерее «не могут без него обойтись», и пояснил, что собирается выйти на работу завтра. Вид у него был совершенно замудоханный, и подозреваю, мистер и миссис Стайлз (чьи матери, судя по всему, сосут хуй в аду — не самая, в общем, сладкая супружеская парочка) пытаются силком заставить его вернуться. Сегодня вечером я поднялся к Грегу и, нервно повиляв хвостом, заискивающе спросил, остается ли наш план в силе. Какой план? — спросил он. Я повторил свою мечту о том, что завтра он задержится по крайней мере часов до двенадцати. И прошу тебя, не заходи ко мне, когда вернешься. Он снова утвердительно закивал, изумленно на меня таращась. Боже, ну и пидорский у него видок, но времени осталось уже совсем ничего, и я почти наверняка уверен, что он сдержит данное мне слово.
