— Мадам, по-твоему, я хорошо танцую?
Повернувшись к ширме, я с удивлением увидела, как многие девочки, задрав подбородки и раздвигая руками ткань драпировок, подглядывали за толпой мужчин.
— Ты можешь посмотреть, если хочешь, — сказала мне Малка, направляясь туда.
Я пошла за ней, неуверенно, но с любопытством. Нельзя, чтобы меня заметили. Надо быть готовой опустить полотно в любой момент. Держаться подальше, смотреть сквозь узкую щелку на мужчин, которых мы не видели весь вечер. Пристроившись за Малкой, я осторожно рассматривала пятьдесят лапсердаков из черного шелка, штраймлы, белые носки, брюки до колен. Взявшись под руки, они встали в несколько кругов, подбадриваемые распорядителем, поднявшимся на сцену вместе с пианистом, который налег на синтезатор. Некоторые из мужчин, выстроившихся вдоль площадки, держали бокалы со спиртным, но пили немного, лишь для веселья, потому что излишество позволительно еврею лишь раз в году, во время Пурима, Праздника судеб. Я узнала новобрачного, который танцевал со своим отцом, выполняя разнообразные прыжки и коленца, иногда придерживая рукой меховую шапку, топоча по земле то с одной, то с другой стороны, бесконечно, стараясь не задеть мальчишек — им одним разрешалось свободно переходить за ширму.
— Я покажу тебе моего папу… — шепнула мне Хадасса, протиснувшись между Малкой и мной.
Она в свою очередь отодвинула полотно и, желая показать мне его, неосмотрительно просунула указательный палец, а потом и всю руку в щель. Миссис Горовиц ударила ее, и непредсказуемая девочка исчезла.
— Вам нравится свадьба? — вежливо спросила меня мать Хадассы.
Необыкновенно. Мне очень приятно присутствовать здесь. Спасибо…
Довольная миссис Горовиц обернулась к ширме, осторожно приоткрыв ее. Я сделала то же самое. Примерно десять человек подглядывали в щелку, с восхищением наблюдая, как движутся по кругу белые щиколотки. Я стояла здесь, рядом с разными миссис. И воображала себя одной из них. Тоже искала глазами своего супруга, с пейсами и в меховой шапке. Тоже была родственницей Ривки. И выбрала его, неутомимого танцора лет тридцати с вытянутым лицом, зачесанными висками, ямочками, откровенной улыбкой. Я смотрела на него, следила за ним взглядом, привыкала к его чертам, движениям, одежде. Погладив свой пшеничный пучок, я прижала его, подумала о ножницах для стрижки волос, о лезвии, которым обрили бы мне голову, о парике, подобранном к затылку, о шапочках, фетровых шляпках с вуалью. Он направился к бару, где какой-то любезный человек протянул ему бокал. Я представляла себе, как раз в месяц ходила бы на ритуальное купание, подчиняясь Хашему и супругу, воспитывала бы детей, возила коляски, убирала дом, целовала мезузы. Осваивала бы культуру, религию, училась бы говорить на идише, достаточно хорошо читать на иврите, изучала бы историю 5700-летней давности, следовала бы 613 заповедям, сопровождала бы в субботу утром мужа в синагогу, никогда не беря его под руку и не дотрагиваясь до него.
— Мадам, тебе нравится? — С Ханой-Леей на бедре появилась непредсказуемая девочка.
Я отошла от ширмы, присоединилась к ней, села за ее столик напротив танцевальной площадки рядом с Нехамой и множеством маленьких сестричек и кузин, во второй раз смаковавших десерты, разложенные на тарелках.
— Как ты думаешь, сегодня вечером все закончится? — спросила «скрытая красота», разглядывая своих тетушек.
— Не знаю. А новобрачные поедут в путешествие?
Хадасса прыснула:
— Нет, мадам. Путешествия не будет. (И она снова хихикнула.) После сегодняшнего вечера состоятся семь маленьких праздников по поводу семи предстоящих ночей. Вся семья Ривки и кузины каждый день будут посещать какой-нибудь шикарный ресторан. И это очень хорошо, потому что мы покупаем новую одежду и туфли для ужинов. Иногда во время еды играет музыка, и женщины танцуют, как сегодня вечером. Мужчины тоже танцуют, но не вместе с женщинами, потому что всегда кто-то разделяет пап и мам. Это семь чудеснейших праздников. Ты хотела бы на них побывать?
Девочка прекрасно знала, что никто меня не пригласит. Свадьба Ривки была поразительным исключением. Чтобы дети в присутствии матерей могли обращаться ко мне — это просто чудо.
Я наблюдала за всеми миссис почти целый час. Хадасса ходила туда и обратно к буфету, и каждый раз во время этих отлучек я рукой придерживала ее стул. Я выпила чаю. Насладилась засахаренными фруктами, что принесла Дасси. Чуть позже мои коллеги одна за другой подходили ко мне, чтобы попрощаться. А дети разлеглись на скамьях. «Скрытая красота» заснула первой, прикрытая шалью матери, только лаковые туфельки свисали. Покидая Хадассу, я в последний раз подошла к ширме, постаралась увидеть мужчину с вытянутым лицом, гладко зачесанными висками, ямочками, откровенной улыбкой, его, неутомимого танцора. Он болтал в углу, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Он пленил меня. Мне уже не хотелось уходить. Я смотрела на того, кого выбрала себе в мужья. Мой ребенок спал на скамье. Через несколько часов мы вернемся на улицу Керб. Да, знаю, я не сниму парик, пока не войду в спальню. Положу его на подставку. Скользну в мою простую кровать, стоящую рядом с твоей. Назавтра отправлюсь за покупками к шабату, надену жемчуга и прикрою ноги. Жакет спрячет мои бедра и грудь. На улице я буду отводить взгляд, избегая гоев.
— Тот, на кого ты смотришь, — объявила миссис Адлер, стоявшая слева от меня, — мой муж.
2
В скромной комнате, обитой сухим деревом, женщина сняла свои драгоценности, парик, шпильки, ополоснула в тазике голову, затем веки, глаза, нос, почистила зубы, протянула между ними зубную нить, протерла уши, мочки ушей, пополировала щеточкой ногти, жесткой перчаткой растерла тело до малейших изгибов. Завернувшись в махровое полотенце, прошла по выложенному плитками коридору в теплую комнату цвета индиго, где ее ждала миссис Фельдман. Как все замужние женщины общины, Двора Заблоцки должна была соблюдать закон чистоты, дабы искупить прегрешение Евы, обрекшее Адама на смерть. Во время месячных ее тело принадлежало Богу, и она спала в отдельной постели, не ела за одним столом с Давидом, не могла протянуть ему или подать блюдо, прикасаться к вину, а также петь или посещать кладбище. Кроме того, в течение семи дней после окончания месячных она ходила в микву и очищалась обрядовым купанием, чтобы снова принадлежать мужу. Толстая и морщинистая служительница с засученными до локтей рукавами помогла ей погрузиться в глубокую ванну, где очищенная вода заряжала ее духовной чистотой. Едва она погрузилась в ванну, как старуха начала растирать ее, отмывать, опрыскивать, подчищать, читая молитвы милосердия. Подчиняясь много раз повторенному ритуалу, Двора наклонялась вперед, назад, позволяла себя скрести, растирать, ощупывать, поднимала руку, подставляла бедро, протягивала ступни, молясь о том, чтобы с нее смыли постылый след мужчины, который не был евреем. Но все снова возвращалось к ней, без конца, это головокружение в переулке Гролл, телесный жар двух человек, стоящих так близко. Она вспоминала все жесты Яна, его обнаженные плечи под тонкой хлопковой тканью, думала о нем и ночью, и днем, о той истории, что длилась уже девять месяцев, но о ней надо было молчать. Просто наваждение. Заканчивая обряд, миссис Фельдман положила руку ей на голову и, произнося тексты на иврите, окунула в воду дочь Израиля один раз, второй, третий. После того как дама удалилась, Двора некоторое время посидела в ванне. Тело расслаблено, голова пылает. Она не остановится. Пройдет, мимоходом заглянет внутрь и убежит домой. Выйдя из ванны, Двора вытерлась, перешла в обшитую деревом комнату, оделась, водрузила шляпу, накинула одежды первого дня чистоты, повесила на шею драгоценности, облачилась в легкий жакет и вышла.
