Жара. Чайка села на воду. Она ищет ребенка, распевавшего рано поутру. И хлеба, который он раскидывал. Это отвлекло Двору, она подняла взгляд на бассейн. Фонтан вызывает жажду. Кожа женщины в широком костюме повлажнела. Под каштановым париком вспотела голова. Она сидит прямо, будто на ней корсет. Бедер, скрытых костюмом, не видно. Воображение сильно разыгралось, до безумия, до смерти. Под трикотажной шапочкой очень сильно, очень быстро произносится монолог, ужасно. Для нее эта любовь — катастрофа. Бедствие. Хочется видеть его каждый день, и это длится уже месяцы. Грехи, беспрестанно повторяющиеся на углу Ваверли. Я не могу выкинуть тебя из головы. Где ты живешь? Откуда явился? Сегодня утром я решила не приходить. И все же я здесь. Увидела твои обнаженные руки, когда ты шел. Ты ходишь так медленно. Почему ты все время хочешь видеть меня? Я ношу брошку, подаренную мне сестрой Сими к моему бат мицва, но тебе это не известно. Я могу выучить твой язык очень легко. Я понимаю все, что ты говоришь. А ты писал новые письма? У тебя есть еще одно для меня? Я храню их все под моим матрасом. Читаю снова и снова, знаю наизусть. Что с нами случилось? Что мы будем делать? Я долго плакала, прежде чем прийти. Вот почему у меня такие глаза. Скажи мне твой номер телефона, я хотела бы звонить тебе каждый вечер, когда мой муж уходит молиться. А ты не молишься, в самом деле не молишься, правда?
Затем он встает, это неожиданно. Она ужаснулась при мысли, что он покидает ее. Глаза женщины, не отрываясь от водоема, начинают вдруг искать, следить за Яном, который совершает обход бассейна. Тонкие, почти белые волосы. Обнаженные, абсолютно голые, безволосые руки, открытые пеклу. Двору восхищает его длинное тело. Она не привыкла к таким мужчинам, как он, к широкой спине, к этим светлым одеждам, до такой степени светлым, что глаза под вязаной шапочкой щурятся. И вдруг она спохватывается, берет себя в руки, отводит взгляд. Смотрит на песочницу. Выдерживает всего секунду, снова оборачивается. Глядит на него, жадно глядит. А потом Ян изображает падение в бассейн, притворяется, что попал ногой в воду, выбрасывает руки вверх, пошатывается, испуганная Двора вскакивает, Ян выпрямляется, смеется, смех доносится до нее, она снова садится, распахнутыми глазами глядит на мужчину, стоящего над водоемом. Очарование переходит с одного лица на другое, из голубых глаз в голубые глаза. Они полностью охвачены счастьем встречи в пересохшей пустыне сквера. Ян возвращается, она смотрит, как он идет назад, снова садится, и она смотрит, как он садится, поворачивается к ней, к той, что не спускала с него глаз с начала смеха. Желание протянуть руку к поляку пробуждает в ней стыдливость. Надо отгородиться зеркальной гладью воды, омывающей сад бальзаминов. И больше не поворачиваться к гою. На всякий случай.
Человек в длиннополом лапсердаке быстрым шагом семенит по другой стороне бассейна. Двора слышит шаги, замечает бородача, который не видит ни деревьев, ни влюбленных на стоящих рядом скамейках. Вот уже несколько дней в синагоге множатся службы. С окончанием лета по иудейскому календарю начинается период раскаяния и возвращается цикл «Грозных дней». Правоверный удаляется. Двора вздыхает. Щеки Яна снова бледнеют. Смеха больше нет. Есть только тишина, объятая шумом фонтана. Небо будто готово упасть. Тень пропитана влагой до изнеможения. Он мечтает об этом вечно прикрытом теле, вызывающем желание увидеть его обнаженным. Увезти ее в Польшу, на пляжи Балтики, чтобы она ходила по гальке, подобно другим женщинам, что делают так, выходят на пляж с открытыми телами. Она сняла бы парик, отрастила бы волосы, они кидались бы в волны. Ян смотрит на бассейн. Ничего не происходит, только время от времени они искоса наблюдают друг за другом. Он задумывается, есть ли у нее на коже рубец, родимое пятно, родинка у груди. Она размышляет, заметил ли он брошь с красными камешками. И персиковый след помады, которой она мазнула губы перед уходом. Пекло словно запечатлевает сцену. Ветер утих. Двора достает носовой платок, снова утирается. Пот на воротнике ее блузки, на руках, которые она прячет, положив одну на другую. Она привыкла к его присутствию и все меньше тревожится. Они не разговаривают, им не нужны разговоры в эти наполненные минуты. Они наслаждаются друг другом, каждый со своей скамьи. То она смотрит на него, то он на нее. Они не рассказывают о себе. Накануне в задней комнате магазина они тоже ничего не сказали. Не открывают друг другу свою жизнь. Им это не нужно, чтобы сказать, что с ними происходит, есть взгляды, которые все скажут лучше, чем их голоса. Вот так. Этого достаточно, это то, что заложено в повторяющемся, неизменном, безмерном желании. Существующем уже двенадцать месяцев.
Жар стоит над бассейном, где примостились две чайки. Женщина приподнимает свой пропитанный потом рукав и удивляется, как много времени прошло. Дважды проверяет. Он все видел, понял, промолчал. Он ждет. Она просматривает входы в сквер, они свободны, а затем обращает взгляд к поляку и признается ему надломленным голосом:
— Мне надо идти.
Он говорит:
— Останься.
Она остается.
Ян узнает ветер, что предвещает грозу. Летят листья. Он говорит об этом. Будет гроза. Одна из чаек погружает голову в водоем. Секундой позже ветер стихает, возвращается влажность, еще более сильная, вызывающая телесный зуд под тканью. А еще чулки. И лаковые туфли. И парик. Двора достает носовой платок и вышивкой собирает жемчужные капельки на носу. Ее начинает трясти под листвой тополя. Да, Двора дрожит посреди пекла. Ночь еще нескоро, это летний вечер. Женщина снова отгибает рукав, проверяет, сколько времени прошло. Ее бледные щеки становятся все бледнее. В синагоге заканчивается служба. Надо готовить ужин. Двору бьет дрожь. Из-за этой истории, столь же ужасной, как кара Господня. А затем слышится его голос, обращенный к ней, он говорит:
Ты дрожишь.
Он не отрывает от нее взгляда. Она отвечает:
— Конечно, дрожу.
Птицы улетают подальше от бассейна в тот момент, когда поднимается шквал ветра и морщит его поверхность. Двора придерживает свою вязаную шапочку. Вздрагивает от раската грома и, к ее собственному удивлению, от ответного, эхом, раската в себе. Падает капля. Много капель. Ливень. Завеса дождя, обилие воды. Как хорошо. Пахнет пылью, скопившейся на раскаленной мостовой. Пахнет уходом. Путешествием на край света, на улицу Ваверли. Он встает. Она следует за ним.
Она идет за ним.
Автор выражает
благодарность Хадассе,
моим подругам де Бельц, Жану Барбу,
Эрику Мак-Комберу, Антуану Сульцки,
Дикла, Пьеру Анктилю, Уильяму Шафиру.
