На улице смеркалось, и комната постепенно погрузилась во тьму. Момоко зажгла свечку и встала у окна, глядя на свое отражение потемневшими, усталыми глазами. На столицу наползал декабрьский мрак, так что сама мысль о весне казалось несбыточной сказкой из другого мира.
— А с вещами твоими что делать? — спросила она наконец.
Ответом была ироническая улыбка.
— С книгами.
— Я их все прочитал, они мне не нужны, можешь забрать себе.
— Йоши, и мне не нужны. — Она посмотрела на его отросшие волосы. — Иногда я не могу поверить в то, что все это случилось, что мира, в котором мы жили, больше нет. Я прохожу мимо исчезнувших мест и воссоздаю их в своих воспоминаниях. Но потом я запрещаю себе вспоминать, так как чувствую, что проваливаюсь в прошлое. С тобой так бывает? — Йоши кивнул. Момоко взяла его за руку. — Я знаю, что назад не вернуться. Но, может быть, через пятьдесят лет настанет день, когда все будет выстроено заново, и тогда каждый из нас сможет остановиться и передохнуть. Вся страна, Йоши, с молотками и кистями в руках, остановится и бросит взгляд назад. — Она покачала головой, — Все, кроме нас, потому что если мы сделаем это, то тут же умрем от тоски по прошлому.
Из-под двери дуло, пламя свечи колыхалась в полутьме. Момоко сжала его руку:
— Я приду завтра.
— Ты не обязана.
— А я хочу! Я тебе кое-что принесу в память о старых добрых временах. Дожили — это я-то говорю о старых добрых временах? — Момоко отпустила руку Йоши и погладила его по волосам. — Надо тебя подстричь.
Он кивнул с улыбкой, встал с пола и проводил ее до двери.
— До завтра, — бросила Момоко.
Не дав Йоши возразить, она зажала ему рот рукой, а потом быстро повернулась, сбежала по лестнице и исчезла в ночи.
Глава тринадцатая
Майор Джонни Мартин, бывший детектив из Бостона, сидел за письменным столом, заваленным накопившимися за много недель бумагами. Он вертел в руках деревянную табличку со своим именем и озадаченно слушал Волчка. Им и прежде доводилось встречаться в пресс-клубе или в офицерской столовой, но никогда раньше они не общались по службе.
— Так чего вы, собственно, от меня хотите? — спросил он, когда Волчок закончил свой рассказ.
— Задержите его.
Майор Мартин положил табличку на стол и удивленно приподнял брови:
— С какой стати мне его задерживать?
— Он подозрительный.
— Тут весь город подозрительный, — сказал майор усталым голосом и откинулся на спинку кресла. — Извините, Волчок, но мне этого недостаточно.
— Достаточно, поверьте мне.
Мартин уперся руками в стол и нагнулся к Волчку:
— Зачем мне это нужно?
Волчок отшатнулся, его голос стал будто тише:
— Если ему нечего скрывать — что ж, прекрасно, сразу отпустим.
— А мое время коту под хвост, — сухо бросил майор.
— Джонни, этот человек что-то скрывает, он какой-то скользкий. Почти не выходит из дому и будто все время пытается замести следы.
— И что дальше?
— Проверьте, я вам точно говорю, он что-то скрывает.
— И как же вам удалось это выяснить?
— Это личное.
Мартин закатил глаза.
— Но то, что я выяснил, касается нашего общего дела, — добавил Волчок, твердо глядя на Мартина.
Тот вздохнул, провел рукой по лбу, потер покрасневшие от недосыпа глаза. Понимая, что взял его таки измором, Волчок виновато протянул скомканный обрывок бумаги, будто взятку предложил:
— Займитесь этим, ладно?
Волчок и Момоко лежали на футоне. Но этот вечер прошел без близости. С самого своего возвращения Волчок был холодным и раздражительным он курил одну сигарету за другой и тупо смотрел в стену, лишь изредка прерывал тягостное молчание односложными замечаниями. Он, бывало, и раньше хандрил, но такого Момоко не помнила. Казалось, он нарочно отгораживается от нее, не хочет подпускать к себе. Ей подумалось, что так поступают любовники, чьи чувства прошли. Они хотят лишь одного — уйти, но не решаются этого сделать прямо. Остается лишь напускать на себя неприступный вид, всеми силами подчеркивать разделяющую бездну. Момоко всю ночь старалась перекинуть между ними мостик, но чем больше она старалась, тем больше он от нее удалялся.
Так после часа односложных ответов на ее болтовню Волчок затушил сигарету и проговорил, глядя в сторону:
— Меня мутит, когда люди говорят без умолку ни о чем.
Момоко посмотрела на него недоуменно:
— Это называется непринужденной беседой, Волчок.
— Верно, только всякий раз, когда люди начинают при мне вот такую непринужденную беседу, я никак не могу избавиться от чувства, что им просто не хватает мужества или честности сказать нечто другое. Понимаешь, о чем я?
Волчок был напряжен до предела, Момоко еще никогда не видела у него такого холодного взгляда и жестких складок у рта. Постепенно это напряжение перекинулось и на Момоко, охватило ее всю внезапной нервной дрожью.
— Почему ты мне говоришь все это? Я ведь просто рассказывала, что сегодня было на работе. Если тебе скучно это слушать…
— Расскажи что-нибудь другое.
Момоко вздохнула, недоговорив начатое. Потом вдруг оживилась:
— Хочешь про то, как я в первый раз поехала в горы? — Глаза у нее засветились, она очень старалась его развеселить. — Мне было шесть лет, я все помню прямо как сейчас.
— Нет, не хочу.
— Ну… а про папин кабинет?
— Нет.
— У паны был прелестный кабинет.
— Охотно верю.
Момоко скрестила руки на груди:
— Тебе не угодишь!
— Ну почему же не угодишь… — Его голос звучал откуда-то из бездны меланхолии. — Мне бы хотелось знать, что творится в голове у моей Момоко.
— А я была бы счастлива знать, что творится в голове у Волчка.
Он не отрывал глаз от тонкой струйки дыма над сигаретой. Потом повернулся к Момоко и заговорил, гляди ей прямо в глаза, медленно и мягко, будто беседовал с малым ребенком:
— Если бы тебе надо было мне сказать что-то очень важное, ты бы ведь сказала, правда?
Вот он, ее кошмар. Момоко смотрела Волчку прямо в глаза и не могла поверить, что такое действительно бывает. Ее пальцы нервно теребили цветастый пояс.
— Конечно, Волчок, но мне нечего сказать. Пожалуйста, не надо так больше. Ты снова сделал меня счастливой, я и помышлять не могла о таком счастье. Я люблю тебя, как любят первой любовью. Как первую и последнюю любовь. Поверь мне и никогда, никогда этого не забывай. А больше мне сказать нечего. Разве этого мало? Мне достаточно, хватит на всю жизнь. А вот жизни на это не хватит. Вот как я меряю свою любовь, Волчок, тем, что мне не отпущено столько, чтобы вместить ее всю.
