Мы удовлетворённо киваем… мы и сами догадывались о том же самом, но чертовски полезно услышать подтверждение своих мыслей из уст профессора!
Потом долгое церемонное провожание оракула.
— Взял? — с усмешкой спрашивает бабушка, когда дверь захлопывается.
— Положила в карман халата — он даже головы не повернул, абсолютно не прореагировал! — говорит мама.
Мы все понимающе улыбаемся — пока что ещё весёлая, любящая семья — и идём в комнату Эли — веселить и её. Но она нас встречает обидами, криками, рыданиями… мы испуганно пятимся… да — болезнь есть болезнь!
Потом у неё — естественно, первой из нас троих — начинается период гулянья — какие-то записочки, шёпот с подругами, взвизгивания.
— Я ему сказала: «Слушай, Петров! Если ты имеешь более-менее смазливую морду, то это не значит, что ты можешь вести себя кое-как!»
Они с подругой горделиво откидываются на стульях, торжественно застывают: произнесена не просто формула их жизни, произнесено заклинание!
Потом — снова тревога родителей, перешёптывания — я уже не участвую, исключён… Эльвира снова лежит в постели с измученным видом — но тут уже что-то другое. Какие-то враждебные, неуправляемые силы вторгаются через неё в нашу жизнь, в нашу семью… и по её взгляду видно, что то для неё важнее, нас она не видит и не пощадит.
Вздыхает бабушка. Родители гудят за стеной всю ночь. Неужели, — думаю я, — то, чего все мы ждём, происходит так мучительно и надрывно — или это частный случай, проявление характера?
Потом вдруг в нашем доме появляется дядя Стёпа, как мы его зовём, — огромный худой моряк с интеллигентным лицом — Элин жених… мы принимаем его по-доброму, вместе обедаем, строим планы… но и тут оказывается что-то не совсем гладко, опять с напряжением что-то надо улаживать, с кем-то ещё разговаривать… кажется, с бывшей его женой (или настоящей?) в городе Риге. Как бы всё уже решено… Эльвира уверяет нас в этом приподнято-обиженным тоном… но ситуация натянутая редко кончается счастьем… дядя Стёпа незаметно тает, и разговоры иссякают — остаётся лишь странная память о нём — гигантских размеров белоснежные клёши — которые пытались (хоть какой-то прок!) приспособить сперва отцу, потом мне — но безуспешно.
Тревога поселяется в нашей семье (от таких тревог постепенно и устают, и уходят)… Появляется ещё какой-то жених (в этот раз уже только в словах Эльвиры) — который постоянно преследует её, но никак не может появиться в нашем доме, потому что с отцом — крупным директором — постоянно уезжает за границу… Бабушка кивает, поджав губы. Мы скорбно молчим.
Но ведь можно же переменить характер, прекратить это нервное нагнетание… может — и жизнь пойдёт в другом настроении, улыбнётся? Но нет — уже не свернуть, и уже готова платформа: все негодяи, все подлецы, думают только об одном — ни в ком нынче нет ничего святого! Я слушаю её, и во мне поднимается протест: всё так, — а может, всё и не так! Люди становятся как бы эгоистами и подлецами в основном тогда, когда их берут за горло и заставляют делать то, чего им вовсе не хочется… вот тут они эгоисты, вот тут они подлецы — и ни на что святое (под святым подразумеваются твои желания) они действительно не способны! Но разве Эльвире это объяснишь! В том вираже, который она делает, ей действительно встречаются сплошные удары!
Эх, сеструха! Спокойно! Ни у кого и никогда нет никаких врагов — мы себе делаем их сами!
И вот уже квартира наша превращается в поле боя. Я выставляю из средней комнаты, где теперь сплю, лишнюю ржавую сетку-матрас в прихожую — Эльвира с грохотом задвигает её обратно! Я, рассвирепев, что редко бывает, снова выдвигаю её — она задвигает обратно. С жутким неприличным грохотом сооружение это, словно специально рождённое для грохота и скандала, падает… и мы с Эльвирой стоим лицом к лицу, сжав зубы и стиснув кулаки… вот, пожалуйста — готов: негодяй, который не думает о благе семьи, а также и о родной сестре, а только лишь о своих удобствах! Потом негодяи будут встречаться ей ещё долго, в её длинном мыканье по коммунальным квартирам. Но воля её, упорство, агрессивный её ум не пропадут втуне — она займётся библиотечной работой и поднимется в ней.
Когда приезжает из Москвы мама — Эля приходит, и я слышу, входя, её насмешливо-напряжённый голос:
— Ну что ж ты хочешь — нигде ничего же нет! Ну — это и естественно: каждый же думает, как сделать лучше себе!
Может, она считает это суровой правдой жизни — но меня её трактовка жизни вгоняет в тоску: если бы всё было так безысходно и буквально, жизнь давно бы закончилась! Но разве ей объяснишь! Она ядовито кивнёт, подожмёт губы и скажет: «Ну что ж — ты всегда был эгоистом и думал только о себе — поэтому и не можешь создать ничего крупного!» Под «крупным» подразумевается то, что давно уже знают и повторяют все, в том числе и у неё на службе, в чайном закутке: «Разве могут что-либо крупное написать нынешние писатели?!»
Ну да… конечно!
Я согласен с ней, что жизнь сурова. Она — зеркало, которое глянет на тебя с тем же выражением, с которым ты заглядываешь в него!
Но Эля — уже взрослый, самостоятельный человек — и стихийно, я думаю, она выбрала абсолютно правильный для себя способ мышления и поведения. Она «житейски мудра» — и жизнь даёт ей достаточно пищи для подтверждения именно её мудрости… в жизни есть всё что угодно!
Когда-то мы, надеюсь, и соединимся духом.
Младшая сестра, Оля, была долго мало замечена мной — в детстве смотришь вперёд, а не назад — а Ольга по возрасту и по жизни позади. Первое, что явственно помню: я, как старший и более умный, уже переболел скарлатиной и уже вышел из больницы, сильный и умудрённый, — а Олька, как и положено младшей, загремела туда вслед за мной, глупая и наивненькая: я-то уже знал, что ничего там хорошего нет и выдержать больницу могут только сильные, крепкие мужчины… а она-то, дурёха, зачем попала туда? И вот — утро, когда её выписывают из больницы. Меня это не интересует, я эгоист и втайне этим горжусь: эгоисты способны на многое, на что обычные люди не решатся! Я деловито сбегаю с лестницы по своим неотложным делам — ещё буду я сидеть и ждать сестрёнку — соплячку-несмышлёныша! Обойдутся и без меня! И сталкиваюсь со входящими во двор мамой и Олькой. Мы не виделись давно… но, наверное, не только поэтому мы смотрели друг на друга, словно впервые… видно — просто пришёл момент нашей встречи и знакомства.
— Вот… а мама мне блокнотик купила! — Олька, вздохнув, перелистывает крохотный блокнотик. Я смотрю на аккуратную белую косыночку, чуть торчащую из-под капора, на стриженные по-больничному серенькие волосики. Олька смущённо улыбается — между передними зубами щёлка… С тех пор я вижу и чувствую её.
Добрый характер у неё сохранился и помог ей. Ну — не поступила сразу в институт, хотя сдала хорошо — ну, проработала год регистратором в поликлинике — а потом поступила! Что ж делать — не всё же сразу! Правильно! Некоторое её «правильное занудство» бесит меня: «Ну, Валера, ведь ты же обе-ща-а-л!», «Ну, Валера, ну как же ты можешь?» — но это занудство обычно направлено к хорошему, позитивному — занудство напоминает, чтобы я позвонил, сделал что обещал, совершил что-нибудь приятное для кого-то… Что я должен кого-то проучить, кому-то сказать суровую принципиальную правду в глаза — этого она никогда не просит — характер не тот.
