Хотя что уж тут скрывать: раса в наших глазах стоит выше индивидуума – мы цедим сквозь зубы «китаец» и мчимся дальше, гонясь за золочеными призраками и, как правило, не задумываясь над тем, какие трагедии, банальные или гротескные, но всегда, конечно же, человеческие, переживает наш экзотический герой. Все это относится к Фанг Че, чей облик запечатлелся в моей памяти, чей слух благодарно принял мои отеческие советы, чьи руки ответили на пожатие моих рук, затянутых в лайковые перчатки. Теперь мне поможет эффект контраста: в четвертом медальоне моей галереи появляется новый – восточный – персонаж. Но я не звал его и не прошу здесь задерживаться: это иностранец, еврей – он затаился в темных глубинах моего рассказа, как пребывает – и будет пребывать – на всех carrefours[111]Истории, пока его не приструнит какой-нибудь мудрый закон. В данном случае наш каменный гость зовется Самуэлем Немировским. Вот вам детальный портрет этого вульгарнейшего из столяров-краснодеревщиков: спокойный чистый лоб, печальное достоинство во взгляде, черная борода пророка, рост, сравнимый с моим.
– Если долго торговать слонами, даже самый зоркий глаз перестанет различать ничтожных мушек, – внезапно изрек доктор Чжоу. – Спешу заметить, повизгивая от удовольствия, что и мой зловредный портрет не окажется лишним в галерее сеньора Монтенегро. А если кто готов прислушаться к гласу несчастного ракообразного, скажу, что и я своим присутствием омрачал красоту дома на улице Декана Фунеса; хотя мое непритязательное обиталище таится и от богов, и от людей на углу улиц Ривадавиа и Жужуй. Одно из докучнейших моих занятий – торговля на дому подзеркальниками, ширмами, кроватями и комодами, которые без устали изготавливает плодовитый Немировский; благодаря доброте мастера я могу хранить мебель у себя и пользоваться ею, пока ее не купят. Скажем, в настоящий момент я сплю внутри апокрифического сосуда эпохи династии Сун, ибо половодье двуспальных кроватей схлынуло из моей опочивальни, а обстановку столовой заменяет один-единственный складной стул.
Я отважился включить и себя в заветный список почтенных обитателей улицы Декана Фунеса, поскольку мадам Цинь косвенным образом подстрекала меня презреть поношения окружающих, вполне, впрочем, заслуженные мною, и время от времени переступать порог их жилища. Однако не скажу, чтобы такая необъяснимая снисходительность нашла полную поддержку у Тай Аня, а ведь он днем и ночью учил мадам, наставлял ее в магических науках. Впрочем, мое призрачное счастье не успело достичь ни возраста черепахи, ни возраста жабы. Мадам Цинь всеми силами старалась помочь магу и потому принялась улещать Немировского, дабы счастие последнего было полным, а количество изготовленной им мебели превосходило бы потребности человека, который вдруг захотел бы усесться вокруг нескольких столов разом. Борясь с тоской и брезгливостью, она самоотверженно терпела рядом бородатое лицо, хотя, чтобы облегчить свои муки, старалась принимать его во мраке ночи либо сидела с ним в темном зале кинотеатра «Лориа».
Благодаря ее великодушию и самоотверженности сороконожка коммерческого процветания прочно обосновалась на фабрике. Немировский, вопреки своей завидной скупости, вкладывал в перстни и меха бумажные деньги, от которых кошелек его круглился, как молочный поросенок. И не боясь, что змеиные языки упрекнут его в докучливом однообразии, он делал мадам Цинь все новые и новые подарки – самозабвенно украшая ее руки и шею.
Сеньор Пароди, прежде чем двигаться дальше, я должен дать разъяснение, каким бы тупоумным оно вам ни показалось. Только человек с отрубленной головой может решить, будто эти тяжкие и по большей части вечерние либо ночные труды оттолкнули Тай Аня от его прилежной ученицы. Никоим образом! И все же да будет известно моим уважаемым оппонентам, что дама отнюдь не сидела в доме мага безвылазно, то есть неподвижно, как аксиома. И когда она не имела возможности собственной персоной охранять его покой и прислуживать ему – скажем, их разделяло расстояние в несколько кварталов, – она поручала это дело другому лицу, куда менее достойному – которое я смиренно ношу и которое в сей момент с улыбкой приветствует вас.[112]
Я исполнял деликатную миссию с великим усердием и, чтобы не докучать магу, старался сделать свое присутствие менее заметным; а чтобы не надоесть ему, менял внешность. Порой я повисал на вешалке и не слишком умело тщился слиться в одно целое с собственным шерстяным пальто; в другой раз пытался уподобиться какому-нибудь предмету меблировки и застывал в коридоре на четырех конечностях с вазой на спине. Горько о том говорить, но старой обезьяне не влезть на гнилое дерево; Тай Ань все же по части мебели был докой, так что ему не стоило труда распознать мои уловки, и порой он тычками заставлял меня изображать и другие неодушевленные предметы.
Но Небо куда завистливее человека, который прознал, что один из его соседей заимел костыль сандалового дерева, а другой – мраморный глаз. Потому и не может длиться вечно миг, когда мы понимаем, что сумели оставить кого-то в дураках; и нашему благоденствию пришел конец. В седьмой день октября на нас обрушилось вспыльчивое пламя: оно едва физически не уничтожило Фанг Че и навсегда развеяло наше счастливое сообщество. Правда, пламени не удалось истребить дом, зато оно сожрало немыслимое количество деревянных ламп-ночников. Не стоит слишком усердствовать, копая колодец, сеньор Пароди! Отыскивая воду, легко обезводить свое почтенное тело. Пожар был потушен. Но, увы, потух и мудрый огонь нашего кружка. Мадам Цинь и Тай Ань перебрались на улицу Серрито; Немировский, получив деньги по страховке, открыл на них фабрику потешных огней; и только Фанг Че, невозмутимый и кроткий, как нескончаемый ряд одинаковых чайников, так и остался в своей будке у печальной ивы.
Я не погрешил против тридцати девяти дополнительных признаков истины, когда сказал вам, что пожар был потушен; но лишь водоем, до краев наполненный дождевой водой, помог бы потушить воспоминание о пожаре. В тот день Немировский и маг с самого рассвета делали причудливые лампы из бамбука – и не было им счету, а может и конца. Я, беспристрастно сопоставив ничтожную площадь моего жилища с бурным потоком мебели, вдруг подумал: а не напрасны ли старания мастеров, и всем ли лампам суждено загореться? Увы мне! Еще ночь не подступила к рассвету, как я покаялся в грешных помыслах; да, в четверть двенадцатого все лампы до одной пылали, а вместе с ними и стружки, и деревянная изгородь, кое-как покрашенная в зеленый цвет. Храбрецом называют не того, кто наступил тигру на хвост, а того, кто умеет затаиться в чаще и выждать момент, что с сотворения мира уготован для смертоносного прыжка. Так действовал и я: долго ждал, взобравшись на иву в глубине патио, воображая себя саламандрой, готовой кинуться в огонь по первому же крику мадам Цинь. Верно говорится: лучше видит рыба на крыше, чем орлиная стая на дне морском. Я не столь самонадеян, чтобы назваться рыбой, но и я видел много удручающих сцен и все стерпел, не свалившись вниз, ибо меня поддерживала соблазнительная цель – поведать об увиденном вам, так сказать, с научной достоверностью. Я видел, сколь велики были жажда и голод пламени; видел безмерное горе Немировского, который решил было утолить этот голод данью из стружек и бумаги, прошедшей через печатный станок; я видел церемонную мадам Цинь, которая следила за каждым движением мага, – так счастливый взгляд следит за полетом праздничных петард; видел, наконец, и мага, который, оказав посильную помощь Немировскому, кинулся к будке в дальний угол патио и спас Фанг Че, чье ликованье той ночью все же не было полным, ибо он страдал от сенной лихорадки. Спасение это покажется еще более чудесным, если мы скрупулезно перечислим двадцать восемь сопутствующих ему обстоятельств, но я – в угоду презренной краткости – изложу вам лишь четыре из них:
