– Не забывайте: завсегдатай «Золотого салона» тоже не знает усталости и тоже упорно идет к цели, – услышали они вдруг голос Монтенегро. Тот, кто произнес эти слова, сидел на корточках по ту сторону двери, зажав трость из китового уса в зубах и примкнув глазом к замочной скважине. Затем он стремительно вошел в камеру. На нем были белый костюм и канотье. – De la mesure avant toute chose.[101]Не стану преувеличивать свои заслуги: пока еще я не могу похвастаться тем, что отыскал убийцу, зато нашел вот этого чересчур недоверчивого свидетеля, из которого, правда, каждое слово нужно буквально клещами вытягивать. Вы должны повлиять на него, дорогой Пароди, подбодрить: расскажите ему, уж вам-то я это позволю, каким образом доморощенный детектив по имени Хервасио Монтенегро сумел в известном экспрессе спасти драгоценность русской княгини, которой, кстати, много позже предложил руку и сердце. Но направим наши мощные прожекторы в будущее – ведь оно, и лишь оно, влечет нас. Messieurs, faites vos jeux,[102]готов поставить два против одного – наш друг-дипломат явился сюда собственной персоной только ради удовольствия – что, разумеется, тоже похвально – засвидетельствовать вам свое уважение. Но моя прославленная интуиция нашептывает мне: присутствие здесь доктора Чжоу все же каким-то образом связано с убийством на улице Декана Фунеса. Ха, ха, ха! Я не промахнулся! Но не стану почивать на лаврах-, успех первого удара вдохновляет меня на второй. Готов биться об заклад: гость ваш, дорогой Пароди, приправил свое повествование соусом из восточных тайн, и это – фирменный знак его занимательных, но кратких реплик, тонко гармонирующий с цветом его кожи и всем обликом. Я никогда не позволю себе бросить тень на его прямо-таки библейский язык, насыщенный наставлениями и иносказаниями, однако осмелюсь предположить, что вы тучным метафорам нашего клиента все же предпочтете мой comte rendu[103]– сплошной нерв, мускулы и кости.
Доктор Чжоу Тунг снова подал голос и невозмутимо изрек.
– Ваш вулканокипящий коллега изъясняется с красноречием человека, который спешит похвастаться двойным рядом золотых зубов. Я же хотел бы вновь взвалить на себя неблагодарную ношу начатого мной легковесного повествования. Подобно Солнцу, которое видит все, хоть и делает невидимым собственный блеск, Тай Ань настойчиво и упорно продолжал кропотливый поиск, изучая привычки членов сообщества, хотя те почти не удостаивали его вниманием. Но слаб человек! Даже черепаха, которая предается думам, укрывшись под крепким панцирем, несовершенна. При всей своей осмотрительности маг допустил одну оплошность. Однажды зимней ночью – дело было в двадцать седьмом году – он увидал, как под сводами арок на площади Онсе свора нищих и бродяг измывалась над каким-то горемыкой, который лежал на мостовой, измученный голодом и холодом. Жалость Тай Аня удвоилась, когда он разглядел, что несчастный был китайцем. Добрый человек подарит другому чайный листочек – и не упадет в обморок; Тай Ань пристроил незнакомца, носившего выразительное имя Фанг Че, в мебельную мастерскую Немировского.
Лишь немного тонких и благозвучных сведений могу сообщить я вам о Фанг Че; если верить болтливым газетам, он родился в Юньане и прибыл в Буэнос-Айрес в двадцать третьем году, за год до нашего мага. Он не раз с неподдельным радушием принимал меня на улице Декана Фунеса. Вместе мы занимались каллиграфией, сидя в тени ивы, растущей в патио, той ивы, что смутно напоминала ему, по его словам, густые деревья, украшавшие берега богатых водоемами родных мест.
– По мне, так кончали бы вы со всеми этими каллиграфиями и украшениями, – заметил детектив. – Пора переходить к людям, которые жили в том самом доме.
– Хороший актер не выходит на сцену, пока не выстроен театр, – возразил Чжоу Тунг. – Сперва я, пусть и без малейшей надежды на успех, попытаюсь описать дом и лишь потом робкой рукой рискну набросать грубые портреты его обитателей.
– Спешу на помощь, – сказал Монтенегро с внезапной горячностью. – Здание на улице Декана Фунеса – это любопытная masure[104]начала века, один из многих памятников нашей интуитивистской архитектуры, где победно властвует простодушное стремление к пышности, позаимствованное у итальянцев и чуть скорректированное под строгий латинский канон Ле Корбюзье. Память не подводит меня. Вы ведь уже видите этот дом: вчерашняя небесно-голубая лазурь на нынешнем фасаде превратилась в нечто белое и асептическое; внутри – мирный патио нашего детства, где черная рабыня сновала туда-сюда с серебряным кувшинчиком для мате, но теперь патио затоплен половодьем прогресса, принесшего сюда экзотических драконов и разного рода лаковые изделия – то есть все те подделки, что выходили из-под плутоватых рук предприимчивого Немировского; в глубине патио – деревянная будка, обиталище Фанг Че, рядом с будкой зеленая печаль ивы, которая своей лиственной дланью утешает тоскующего изгнанника. Неказистая, но крепкая ограда в полтора метра высотой отделяет эти владения от соседнего пустыря – одного из тех живописных пустырей, которые до сих пор остаются непобедимыми даже в самом сердце огромного современного города и куда порой местный кот спешит в поиске целебных трав, чтобы залечить свои болячки – болячки одинокого, неприкаянного чердачного célibataire.[105]Нижний этаж отдан под торговый зал и atelier;[106]верхний этаж – я веду речь, cela va sans dire,[107]о временах, предшествовавших пожару, – представлял собой жилое помещение, неприступное at home, частичку Востока, перенесенную со всеми ее особенностями и деталями в нашу федеральную столицу.
– В башмак наставника ученики спешат сунуть и свои ноги, – сказал доктор Чжоу Тунг. – После триумфа соловья уши согласны внимать и грубой песне селезня. Доктор Монтенегро воздвиг дом; теперь мой неповоротливый тупой язык дерзнет живописать его обитателей. И на трон я возвожу мадам Цинь.
– Тут я с готовностью отступаю в сторону, – поспешно вставил Монтенегро. – Только, уважаемый Пароди, не совершите ошибки, о коей после станете горько сожалеть. Предупреждаю: не дай вам бог спутать мадам Цинь с теми poules de luxe,[108]с которыми вас, смею думать, в свое время сводила судьба – и которых вы, разумеется, обожали – в лучших отелях Ривьеры и чей царственно-игривый образ немыслим без уродливого пекинеса и сверкающего лимузина в quarante chevaux.[109]Мадам Цинь – совсем иной случай. Я бы назвал это неотразимым сочетанием великосветской дамы с восточной тигрицей. Сама бессмертная Венера соблазнительно подмигивает нам ее раскосыми глазами; уста ее – алый цветок; руки – шелк и слоновая кость; а изящные изгибы ее стана – это прельстительный avantgarde желтой угрозы. Хотите судить, насколько опасность реальна? Взгляните на полотна Пакена и смутные линии Скьяпарелли. Тысячу извинений, дорогой мой confrère:[110]тут поэт победил-таки во мне историка. Чтобы набросать портрет мадам Цинь, я выбрал пастельные тона; чтобы изобразить Тай Аня, прибегну к мужественному офорту. И рука моя не дрогнет, я сумею презреть даже самые стойкие предрассудки. Мой метод – фотографическая точность, как в газетных репортажах с места событий.
