В подобном деле не было мастера, ему равного. Он искусной и опытной рукою зажег свою лампочку, и на эту лампочку со всех сторон так и устремлялись мошки. И бились эти мошки, зачарованные непонятным светом, и стремились к огню, не думая о том, что он может опалить их. Если этот огонь, зажженный великим Коптом, и не опалял еще жителей Страсбура, то, во всяком случае, он хорошо и быстро вытрясал их кошельки.
Казна графа Калиостро, опустошенная путешествием, отделкою отеля и благодеяниями первых дней, быстро наполнялась. Надо отдать справедливость «благодетелю человечества»: он продолжал делать добро, и, каков бы ни был источник этого добра, оно существовало действительно. Бедные уходили из его отеля с помощью, больные исцелялись…
Проходить молчанием эту сторону деятельности знаменитого авантюриста нельзя, да и самая его деятельность, его необычайная слава и значение в общественной истории последней четверти XVIII века, его баснословные успехи – все это не могло бы иметь места, если бы он действительно не делал много добра. Он был олицетворением огромной силы, соединенной с таким же огромным бессилием. Он обладал действительно знанием многих, совсем неведомых тогда тайн природы, тех тайн, которые в наше время мало-помалу делаются всеобщим достоянием. Рядом со способностью к самым наглым обманам в нем были по временам порывы искреннего, доброго чувства. Самая беззастенчивая эксплуатация людских слабостей, трескучее шарлатанство и всякого рода мистификации чередовались в нем с искренним вдохновением, в минуты которого можно было говорить разве только о самообмане.
Он попеременно черпал то из источника своей силы, то из источника своей слабости. Таким мы видим его во все продолжение его жизни, среди величайших успехов и самого низкого падения. Каким способом исцелял он людей от различных болезней, посредством ли огромной, заключавшейся в нем самостоятельной магнетической силы, о существовании которой в человеке до сих пор идет горячий и становящийся все более и более интересным спор? Посредством ли известного ему свойства человеческого воображения, являющегося, как теперь выясняется все убедительнее, действительной творческой силой? Это все равно; факт тот, что он исцелял, и этому сохранилось много доказательств и свидетельств. Не подлежит сомнению, что многое множество людей, страдавших такими болезнями, против которых оказывалась бессильной современная медицина, назло этой медицине становились здоровыми.
Откуда бы ни исходили его деньги, но он ими уничтожал немало страданий, нищеты, горя…
Город Страсбур, серьезно им облагодетельствованный, был бы очень несправедлив, если бы вздумал подкладывать дрова в костер его…
Теперь, при новых открытиях и опытах современной науки, знакомясь с обширной литературой об этом поразительном человеке, можно найти ему настоящее место и уяснить его истинное значение. Пора отрешиться от ложных и пристрастных взглядов. Калиостро вовсе не тот фантастический, сказочный Бальзамо, не существовавший деятель и даже чуть ли не главнейший творец французской революции, каким изображал его в своих романах великий французский сказочник Дюма-отец. Но еще менее не тот он мелкий, бессмысленный и глупый шарлатан, каким хотят его представить в нескольких позднейших романах, не имеющих ни одного из блестящих достоинств произведений французского романиста и если чем поражающих, то единственно круглым невежеством их авторов.
X
Калиостро очень хорошо знал страсть человеческую ко всякого рода зрелищам, таинственным обрядам и вообще ко всему, что действует непосредственно на внешние чувства. Мало этого – он и сам был исполнен этой страсти. Начиная с сознательного обмана, приготовляя его обстановку, он мало-помалу сам увлекался этой обстановкой, входил в свою роль, терял нить действительности и превращался в истинного жреца. Он мистифицировал людей не только ради достижения своих целей, но и потому, что находил огромное наслаждение в таких мистификациях.
Ему, например, вовсе не было никакой нужды уверять всех и каждого в своем бессмертии и в том, что он был личным свидетелем исторических событий, происходивших за тысячу, за две тысячи лет до его пребывания в Страсбуре, а между тем он делал это постоянно и вкладывал в свои нелепые рассказы такую силу, что ему верили. Да, как ни странно представить себе это, ему верили очень серьезные, по-видимому, люди того времени. Та очевидная, оскорбительная ложь, которая должна была сразу отвратить от него и заставить сомневаться даже и в действительных его познаниях, только привлекала к нему.
Сколько раз в откровенные минуты, потребность в которых ощущается всяким человеком, говорил он своей Лоренце, единственному существу, с которым мог быть откровенен:
– Люди, за очень малыми исключениями, до того глупы, легковерны и ничтожны, что нет никакого греха пользоваться их глупостью, легковерностью и ничтожностью, извлекая из них всю пользу и для себя, и для других. Есть болезнь, страдание, нищета, горе – всему этому надо помогать, не думая о глупости и ничтожности тех, кто страдает. Пусть здоровые, счастливые и сытые дают мне средства для такой помощи. И вдобавок я возьму от них наслаждение любоваться зрелищем их тупоумия… Я очень люблю такие зрелища…
И он нередко позволял себе подобные забавы. Проходит он, например, окруженный почтенными кавалерами и дамами, мимо картины, на которой изображен Александр Македонский. Вдруг он останавливается, грустно смотрит на эту картину и вздыхает.
Все так и впиваются в него глазами.
– Бедный Александр! – говорит он, будто уходя в далекие воспоминания. – Один только я помню прекрасные черты твоего лица, один я мог бы изобразить их на полотне!
– Так вы его знали, граф? Неужели?! – спрашивают кругом с наивной, искренней серьезностью.
– Как же не знать… Одно время я был очень даже с ним близок, и если бы не безвременная его кончина… но мне тяжело, господа, предаваться этим печальным воспоминаниям…
И все поражены, все так и теснятся вокруг него – и ему верят. Ведь в самом деле лестно, а главное – «ново» быть знакомым с другом Александра Македонского!
Он даже и камердинера себе добыл подходящего. Этот камердинер, человек очень важного вида, исполненный самой подзадоривающей любопытство таинственности, скоро тоже стал популярен в Страсбуре. Как-то один из важнейших сановников города, находясь после обильного обеда в отеле графа Калиостро, увидел этого камердинера и, когда тот проходил мимо, схватил его за ухо.
– Постой-ка, разбойник, – воскликнул веселый гость, – попался ты мне, знай, что я не выпущу твоего уха, пока ты наконец не скажешь мне, по истинной правде, сколько лет твоему господину!
– Позвольте, сударь, – наконец очень серьезно произнес он, – точно доложить вам, сколько лет графу, я не могу, я сам этого не знаю. Он мне всегда казался таким же молодым, как и теперь. Все, что я могу вам сказать, – это что я нахожусь у него на службе со времени разложения Римской республики… Да, мы условились относительно моего жалованья как раз в тот самый день, когда Цезарь погиб, умерщвленный в сенате…
