ВРЕМЕНА ГОДА
Несмотря на господствующее восприятие Второй мировой войны как механизированного блицкрига, как правило, немецкие солдаты вступали в Польшу, во Францию, на Балканы, в Россию и на другие театры военных действий пешим порядком. Поэтому в повседневной жизни солдата на передний план выходили факторы, которым историки обычно отводят второстепенное значение: климат, рельеф местности, болезни, грязь, отсутствие укрытий или личной жизни. Хотя война и страх перед боем постоянно маячили в сознании каждого солдата, настоящие бои случались на удивление не часто, однако никому из солдат не под силу было избежать неприятностей жизни без удобств, преодоления суровых условий в состоянии крайнего физического и психического истощения. Многим солдатам настоящим врагом часто казались погода, жизнь под открытым небом и нагрузки и напряжение, характерные для людей, вынужденных существовать в зачастую непривычных условиях. Привычка к такому примитивному укладу жизни давалась нелегко, особенно для горожан. Война стала считаться делом грязным и в прямом, и в переносном смысле.
Для многих солдат общий фон всей войны формировали простейшие природные условия: дождь, грязь, холод, снег, жара, пыль. Были, разумеется, и уроженцы сельской местности, работники, привыкшие к многочасовому тяжелому физическому труду, и люди, происходившие из бедных семей, для которых физические условия военной жизни мало отличались от суровых будней их гражданской жизни. Однако большинство согласились бы с Гарри Милертом, с горечью отметившим: «Я днем и ночью сплю в одной и той же форме, на одной и той же койке, заворачиваясь в одно и то же шерстяное одеяло… Комья глины сыплются мне на голову и в котелок при каждом взрыве минометной мины». И это были еще не худшие условия. «Мы попытались почиститься, — писал он о другом случае. — После первого кипячения я обнаружил в кителе 37 толстых, жирных вшей. Грязь приходилось сначала отскребать ножами, потом счищать проволочными щетками и лишь после этого — стирать». Тремя днями позже Милерт писал: «По опыту знаю, что я похож на животное, которое умеет впадать в спячку на целый год, оказавшись в чужой стихии, и вновь оживать, вернувшись в родную». Большинству солдат было трудно воспринимать новые условия именно из-за того, что они казались чужеродными, никак не связанными с обычными условиями.
Больше всего жалоб (наверное, из-за их безобидности в повседневной гражданской жизни) вызывали дожди. Особенно в России, где асфальтированных дорог было мало и распутица — период весенней и осенней сырости, когда проливные дожди и таяние снегов превращали местность в сплошное море топкой грязи, — приносила бесконечные мучения. «Мы ночевали в открытом поле, — жаловался Вильгельм Прюллер в июле 1941 года. — Мы вырыли землянки и накрыли их парусиной. После полуночи пошел дождь, и пребывание в этих ямах стало невозможным. Мокрые и дрожащие от холода, мы дожидались утра». Всего тремя днями позднее Прюллер вновь удивляется российской погоде: «Когда я уже в это время года вижу, как наши машины после небольшого дождика еле преодолевают подъем, мне трудно представить, что будет осенью, когда установится по-настоящему дождливая погода». Но еще задолго до осени, в конце июля, он отмечал: «Дождь пошел вчера и не прекращается до сих пор. Этого уже достаточно, чтобы отчаяться». Дожди в России поразили Фридриха Групе своими библейскими масштабами. «Солдаты строили каркасы, накрывали их сосновыми ветками и одеялами, чтобы хоть немного защититься от сырости, — писал он, — и, словно Ноев ковчег, в болоте возникало очередное деревянное укрытие».
Казалось, чуть ли не каждый солдат, побывавший в России, жаловался на дождь. «Постоянные грозы перешли в непрерывный ливень, — стенал Гарри Милерт в июле 1941 года. — Все вокруг превратилось в водянистое черное месиво. Болота завоняли еще сильнее, наполнившись тушами животных и телами людей, а в лесах просто ужасно». «Дороги невероятно плохи, — писал ефрейтор В. Э., — и в дождливую погоду почти непроходимы. Люди и лошади выбиваются из сил. Проехать на мотоцикле или машине обычно просто невозможно». Чуть более чем через год, в глубине России, ефрейтор Г. Т. жаловался: «Позавчера дождь шел весь день и всю ночь, а сегодня наутро проявились последствия: ревматизм, боли [Reifien] и особенно то, что с ними рифмуется [Scheifien — понос]».
Гельмут Пабст в октябре 1942 года отмечал похожие неудобства: «Я сижу на заднем сиденье в передвижной радиостанции, задрав вверх раненую ногу, и смотрю, как одежда облепляет тела моих товарищей. Дождь и снег бьют им в лицо, и ледяной ветер лениво треплет намокшие тенты машин. Кучера на телегах сидят с онемевшими руками, со скривленными от боли лицами, склонив набок головы. Так они и ведут телеги по воде и грязи, словно неповоротливые, тяжелые, перегруженные корабли, кренящиеся в ямах и колеях дороги. Эта дорога… плод упорных и непрерывных всеобщих усилий и трудов».
Описание Пабста практически идеально подходит к условиям России: изнуряющие усилия, необходимые лишь для того, чтобы преодолеть суровую стихию. Словно для того, чтобы показать, что дождь приносит огромные несчастья и в других местах, Вальтер Хаппих писал из Голландии в ноябре 1944 года: «Непрерывные дожди отнимают у нас много сил. Нормальных позиций здесь не найти. В некоторых окопах вода стоит глубиной по щиколотку». Вынужденные жить под открытым небом, многие пехотинцы с готовностью согласились бы с тем, что замечание Анри Барбюса о Первой мировой войне в равной степени применимо и ко Второй: «От сырости люди ржавеют, словно ружья, медленней, но основательней».
Кроме дождя была еще и однообразная ужасная грязь, которая становилась его следствием и казалась вездесущим, бездонным, липким месивом, отчаянно цеплявшимся за всех и за все, с чем оно только соприкасалось. Зигфрид Кнаппе отмечал: «В конце сентября [1941 года] пошли дожди, и грязь стала доставлять нам проблемы… В грязь превращалось все… Земля стала просто грязным болотом. Огромные комья грязи налипали на сапоги, и каждый шаг производил чавкающий звук. От нее житья не было». На пути к Москве в конце октября 1941 года Генрих Витт также был ошеломлен всепоглощающей русской грязью. «Дороги снова растаяли, — писал он. — До такой степени, что машины на них просто тонули, и их приходилось вытаскивать. Мы вынуждены были целых два дня вытаскивать их буквально на руках, пока полк преодолевал пару километров грязи». Ганс-Генрих Людвиг считал, что тому, кто сам этого не испытал, не понять, что такое «приводящая в бешенство» русская грязь. Впрочем, Эрнст Клейст был готов поспорить с этим утверждением: «О фламандской грязи, конечно, тоже ходит громкая слава». По иронии судьбы, пожалуй, самой странной и обескураживающей для фронтовиков стала грязь солнечной Италии. «Вокруг все в грязи, — жаловался Гельмут Вагнер из Италии в октябре 1943 года. — Грязь облепляет коркой руки, сапоги, брюки и шинель, тяжким грузом повисая на ногах. За последние пять дней мне так и не удалось обсушить ноги».
И все же наибольший ужас внушала вязкая грязь России-матушки. В день своей смерти в апреле 1944 года Клаус Лешер писал из России о трудностях распутицы: «Грязь в окопах доходит до середины голени, а под слоем грязи все еще лежат толстые пласты льда. Но в то же время вчера стояла мрачнейшая дождливая погода. Часовые не могли разглядеть даже собственные руки». Рембранд Элерт описывал сельскую местность в России во время распутицы так:
