Книга Пресс-папье - Стивен Фрай

Я далеко не теолог, однако святого Игнатия от Йена Пейсли[111]отличить все же способен – лойолиста от лоялиста, так сказать, – а уж пелагианца могу отличить от гностика с расстояния в пятьдесят шагов. Тем не менее обсуждаемая ныне проблема посягательства на веру вызывает у меня, должен признаться, недоумение. Я говорю, разумеется, да и кто сейчас о нем не говорит, о фильме Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа». Мне очень хотелось бы полностью понять нарекания, которые он вызывает. Поскольку я не христианин, мне могут сказать, что понимать доктрины веры или комментировать их – это не мое дело, однако я не считаю таким уж чрезмерно греховным вопрос о том, по какой причине мне отказывают в возможности посмотреть последний фильм одного из наиболее значительных и маниакально нравственных кинорежиссеров последних двадцати лет.

Говоря так о Скорсезе, я ничего не преувеличиваю. Я помню, как многие уже годы назад он давал Мелвину Брэггу интервью, и его спросили, какова, по его мнению, главная тема фильмов, которые он снимает. Сидя в низком кресле просмотрового зала и помаргивая, точно робкий кюре, Скорсезе без колебаний ответил, что все они говорят о грехе и искуплении. И я, вспомнив «Берту-Товарняк», «Злые улицы», «Таксиста», «Алиса здесь больше не живет», «Бешеного быка», «Короля комедии» – замечательные, серьезные oeuvre[112](как предпочитают называть их кинематографисты), которые сделали бы честь любому режиссеру, – вроде бы понял, о чем он говорит. Эти фильмы могут быть какими угодно, но популистской, коммерческой дребеденью их никак не назовешь. Они настолько близки к «серьезному кино», насколько нынешний Голливуд вообще способен к нему подобраться.

Я думаю, что людей, фильма, подобно мне, не видевших, а всего только слышавших разговоры о нем, выводит из себя сцена, в которой Христу привиделось что-то вроде эротического сна. Насколько мне известно, этот фильм не преуменьшает его страдания, не осмеивает его, не принижает достигнутого им и не изображает Христа кем-то отличным от пылкого сына Божия, каким считают его христиане. Он делает то, что искусству удается делать лучше всего: показывает нам человека – точно так же, как Шекспир показал нам Антония и Клеопатру, – проявляя при этом к правде человеческой уважение большее, чем к исторической.

Что весьма уместно именно в случае Иисуса Христа, ибо, насколько я понимаю, земное торжество его основывается на том, что он был целиком и полностью человеком. Богом, говорят нам, который отринул всю свою божественность и обратился в существо, на сто процентов состоящее из плоти. И потому он ел, плакал, страдал, спал, ходил в уборную и переживал во всем прочем тысячи естественных потрясений, кои наследует наша плоть. Если христиане принимают этот рассказ о нем, то они лишаются права сетовать перед Богом: «Ты не знаешь, что значит быть человеком». Христианский рассказ о Боге как раз и говорит: он в точности выяснил, что это значит, и именно поэтому предлагает нам возможность спасения. Я считаю, что это великолепный рассказ: человечный, глубокий, зачаровывающий и сложный. То, что я лишен веры, – это моя проблема, а вовсе не предмет моей гордости или стыда. А то, что выросшая из этого рассказа Церковь явно не выполняет обещанное в нем, на Христе никоим образом не отражается. Как сказал Кранмер,[113]в созданном умом человеческим нет ничего, что не было бы отчасти или полностью извращенным. Суть – главная суть христианского повествования – это замечательный парадокс божественной человечности. Если бы Христос не претерпел на кресте подлинных страданий, рассказ о нем лишился бы смысла. Притвориться страдающим может любой бог, но этот засвидетельствовал нам высшее уважение свое, страдая по-настоящему.

Однако теперь он пребывает на небе, по правую руку от Бога Отца, а между нами является лишь в виде Духа Святого. Он видит сверху наши жестокости, варварство, убийства, тиранию и страдания. И ничто из этого удовольствия ему доставить не может – как и детям его. Но как же тогда получилось, какая мера трагической неуверенности в себе и сомнений смогла привести к тому, что столь многие его приверженцы и поклонники подняли вокруг фильма, содержащего честную попытку рассмотреть земную жизнь человека во всей ее полноте, такой крик, какого страдания и проявления порочности, что ни день возникающие бок о бок с ними, из уст их отнюдь не исторгают? Если Бог искренне верит, что попытка изобразить его на экране как полноценное человеческое существо – это грех больший, чем миллионы прочих несправедливостей, творимых на нашем земном шаре, тогда дела наши и вправду плохи. Если же он в это не верит, то объясните мне, почему христиане сплачиваются в силу, с которой нельзя не считаться, только когда их одолевает желание что-либо запрещать и порицать?

Повторяю, я не христианин, и когда журналисты столь выдающихся человеческих достоинств, какими славится Пол Джонсон, нападают на этот фильм от имени «полутора миллиардов христиан» нашей Земли, как недавно сделал он сам в «Дейли мейл», я тут же начинаю просить, чтобы меня из этого числа исключили. Мне могут сказать, что такая просьба лишает меня права говорить о чувствах христиан. Быть может, и так, однако, если мы собираемся вернуться к теократии, которая ставит вне закона определенные произведения искусства и литературы, я попросил бы христиан в такой же мере поднатореть в совершении несправедливостей и жестокостей, в какой они наторели в ересях. Вот и все.

Меня очень печалит отчетливое, понятное каждому автору, каждому теле– и радиожурналисту сознание того, что эта статья, которую я постарался составить в выражениях настолько ни для кого не обидных, насколько это возможно (Бог, надеюсь, простит мне нерасположение к изысканной условности, требующей, чтобы относящиеся к нему личные местоимения писались с заглавных букв), наверняка подтолкнет исповедующих христианство людей к тому, чтобы засыпать меня личного характера письмами, до того свирепыми и желчными, что человек, ни разу не бравший на себя смелость публично высказаться о религии, и поверить в такое не смог бы. Почему приверженцы мягкого, удивительного Христа, который две тысячи лет назад принял смерть на кресте, непременно должны проявлять такую нетерпимость к людям, настолько несчастливым, что им не удалось принять его учение, я не знаю, однако, если Мартин Скорсезе действительно оскорбил Бога, мне очень жаль, и, я уверен, мистеру Скорсезе жаль тоже.

Я прошу только об одном: дайте мне посмотреть этот фильм. Если он осмеивает Христа, я признаю фильм никуда не годным. Если он осмеивает изуверов, я вознесу ему хвалы. До небес.