Рейфорд и Айрин знали, что несколько раз Хлоя возвращалась со студенческих вечеринок в подпитии, так что ночью ее тошнило, но на первый раз он и Айрин решили сделать вид, будто ничего не случилось. Они надеялись, что она достаточно благоразумна, чтобы этого не повторилось. Но когда это повторилось, Рейфорд поговорил с ней.
— Я знаю, я знаю, я знаю. Ладно, папа? Не начинай, пожалуйста.
— Я не ругаю тебя, просто хочу быть уверен, что ты не будешь водить машину пьяной.
— Конечно, не буду.
— Ведь ты знаешь, как бессмысленно и опасно пить слишком много.
— Я надеялась, что ты перестанешь ругать меня.
— Так скажи мне, что ты это знаешь.
— Мне казалось, что я уже сказала это.
Он только покачал головой и больше ничего не сказал.
— Папочка, не считай меня пропащей. Ну продолжай! Поливай меня еще! Проявляй заботу!
— Не насмешничай надо мной, — сказал он, — когда-нибудь у тебя будет свой ребенок, и ты не будешь знать, что ему сказать, что сделать. Когда любишь кого-то всем сердцем, заботишься о нем…
Рейфорд не мог продолжать. Впервые за свою взрослую жизнь он был растерян. Такого никогда не случалось во время споров с Айрин. Он всегда занимал подчеркнуто оборонительную позицию, озабоченный тем, чтобы продемонстрировать, как он заботится о ней. Но тут, в разговоре с Хлоей, он в самом деле хотел донести до нее правильные вещи, защитить ее от нее самой. Он хотел, чтобы она понимала, как он ее любит, а получилось все наоборот. Получилось, будто он наказывает ее, читает ей нотации, упрекает, снисходит до нее. Это и заставило его замолчать.
Хотя он и не рассчитывал, это непроизвольное проявление чувств подействовало на Хлою.
Месяцами она отдалялась от него, от них обоих. Становилась угрюмой, замкнутой, холодной, саркастичной, вызывающей. Он знал, что это неизбежно, что это возрастные явления — так человек обретает характер, но это было мучительное, тяжелое время.
Когда он плотно сжал губы, а потом глубоко вздохнул, чтобы овладеть собой, преодолеть растерянность, Хлоя неожиданно кинулась к нему и обвила руками его шею, как делала еще малышкой.
— Папочка, не переживай, — воскликнула она, — я знаю, что ты любишь меня, заботишься обо мне. Не беспокойся. Я получила урок и больше не буду дурить. Обещаю!
Он расплакался, она тоже. Они стали близки друг другу как никогда. Он больше не делал ей замечаний. В церковь она ходить не стала, но к этому времени он и сам стал отдаляться от церкви. Они стали друзьями. По характеру она стала все больше походить на него. Айрин шутила, что их дети имеют своих собственных любимых родителей.
Теперь, после того, как прошло несколько дней после исчезновения Айрин и Рейми, Рейфорд надеялся, что их отношения с Хлоей вновь станут такими же, как после памятного эмоционального взрыва в студенческие годы. Тогда они смогут говорить обо всем. Что было важнее того, что случилось? Теперь он знал, что думают ее ненормальные однокашники и большинство калифорнийцев. В этом для него не было ничего нового. Он уже давно убедился, что для жителей Западного Побережья таблоиды имеют такой же вес, как для жителей Среднего Запада «Чикаго трибьюн» или даже «Нью-Йорк тайме».
К концу дня — это была пятница — Рейфорд и Хлоя неохотно согласились, что надо бы и поесть. На кухне они энергично принялись за приготовление салата из фруктов и овощей. Хотя они готовили молча, в том, что они делали это вместе, было что-то успокаивающее, исцеляющее. С другой стороны, к этому примешивалась горечь из-за того, что все здесь напоминало об Айрин. За столом они автоматически сели на свои обычные места — напротив друг друга. Это еще больше выделяло пустые стулья.
Рейфорд заметил, что Хлоя снова помрачнела. Он понял, что она заметила в нем ту же перемену. Прошло уже несколько лет с тех пор, когда они три или четыре раза в неделю собирались всей семьей за этим столом. Айрин всегда садилась слева от него, Рейми — справа, а Хлоя — напротив. Пустота и молчание действовали на нервы.
Рейфорд был голоден и прикончил большую тарелку салата. Хлоя перестала есть, едва начав. Она молча плакала, наклонив голову. Слезы капали ей на колени. Отец взял ее за руку. Она встала, села ему на колени, спрятала лицо у него на груди, всхлипывая. Рейфорд укачивал ее как ребенка, пока она не перестала плакать.
— Где же они? — простонала она.
— Хочешь знать, что я думаю? — спросил он, — Правда, хочешь?
— Конечно!
— Я думаю, что они на небесах!
— Ох, папочка! У нас в университете были помешавшиеся на религии, которые так говорили, но если им это так хорошо известно, почему же они не там?
— Возможно, па самом деле они были грешниками и поэтому упустили свой шанс.
— Так ты думаешь, что и мы тоже? — спросила Хлоя, возвращаясь на свое место.
— Боюсь, что так. Ты помнишь, как твоя мать говорила тебе о своей вере в то, что Иисус вернется и возьмет Своих людей прямо на небеса еще до их смерти?
— Помню, но она всегда отличалась от нас своей набожностью. Мне казалось, что ее немножко заносит.
— Ну и словечки у тебя!
— А что такого?
— Ее взяли на небо, Рейми тоже.
— Но ты на самом деле в это не веришь?
— Верю!
— Но ведь это такая же нелепость, как идея о вторжении марсиан.
Рейфорд решил перейти к обороне.
— Ну ладно, а что думаешь ты? Хлоя принялась убирать стол и повернулась к нему спиной.
— Я честно признаюсь, что не знаю.
— Ты считаешь меня неискренним? Хлоя повернулась к нему лицом. На нем было написано выражение сочувствия.
— Разве ты не понимаешь, папа? Ты склоняешься к наименее болезненной версии. Если бы нам нужно было голосовать, то я отдала бы свой голос за то, чтобы мама и брат были на небесах с Богом, сидели бы на облаке и играли на арфах.
— Ты хочешь сказать, что я тешу себя самообманом?
— Папочка, я совсем не порицаю тебя. Но согласись, что все это притянуто за уши.
Теперь Рейфорд по-настоящему рассердился.
— Как это притянуто за уши, если исчезают люди, а одежда остаетсз? Кто еще способен на такое? Раньше мы все валили на русских, говорили, что они изобрели какие-то новейшие технологии, лучи смерти, которые поражают только живую плоть. Но теперь больше не существует советской угрозы, и у русских тоже исчезают люди. И как это делается, как происходит отбор, кого взять, а кого оставить?
— Ты говоришь, что самое разумное объяснение — это, что Бог взял Своих и оставил остальных?
— Именно это я хочу сказать.
— Папа, я не хочу этого слышать.
— Хлоя, посмотри, наша семья — типичный пример того, что случилось. Если я прав, то вполне логично, что двое исчезли, а двое остались.
