серебра и золота, но ходили слухи, что не честным трудом скоплены им богатства.
Лет двадцать тому назад в Китае свирепствовал легендарный по своей силе и жестокости вождь хунхузов Ли-Ки. По горло погряз он в крови, совершая разбойные налеты с одной провинции на другую.
Предводительствуя хорошо сформированными и дисциплинированными отрядами, он смело разгуливал от Аньхойских долин до Гиринских сопок и, имея артиллерию и прекрасных бойцов, не раз грозил войной самому императору.
Прошли годы.
Что случилось со страшным Ли-Ки, неизвестно; исчез он, и развалились его отряды, а в дальних провинциях юга появился миролюбивый купец Ван-Яо-Чен, занявшийся разведением рисовых, чайных и табачных плантаций.
Щедр был Ван.
Не одна тысяча йоргов кормилась за его счет и не одна сотня детей училась бесплатно по различным школам Китая.
Мудр, справедлив и милостив был Ван-Яо-Чен.
Ни одно сложное судебное дело не обошлось без его приглашения. И всегда Ван выступал в качестве защитника, говоря, что даже мертвый виноват в том, зачем он некогда родился.
И ни один бедняк не уходил из его открытого всем и каждому дома без поддержки и помощи.
Этот самый Ван-Яо-Чен молча сидел сейчас перед Чжан-Туй-Чаном и, опустив глаза, сосредоточенно тянул свою трубку.
– Тяжело, мой друг, – вымолвил Чжан.
Несколько минут прошло при полном молчании.
– Тяжело, – проговорил Чжан, и, не поднимая глаз, он высказал все, о чем так наболела его душа.
Любил свою невесту Ван-Яо-Чен; каждое слово Чжана жгло его, как раскаленное железо, но лицо его было загадочно и величаво-спокойно, как лицо сфинкса.
Не десять, не двадцать пять минут, а несколько часов молча просидели они друг перед другом, уйдя в свои думы, и уже солнце склонилось к закату, когда Ван оторвал свои глаза от груды пепла, что высыпал постоянно из трубки, и вопросительно взглянул на приятеля.
Почувствовал на себе взгляд Чжан и тоже поднял голову.
– Что произошло, того не вернешь, – сказал Ван-Яо-Чен. – Принимать какие-либо меры поздно, а выход из положения один: подождем, когда придет этот офицер-европеец и официально будет просить руки вашей дочери.
– А если?
– А если этот иностранец смотрит на происшедшее, как на забаву или развлечение от скуки… Так вы хотели спросить?
– Именно! Тогда?
– Тогда он умрет, – сказал Ван и поднялся с кана.
В столовой их ожидал обед из массы разнообразных блюд, разложенных в фарфоровые и фаянсовые чашечки. Любил старину Чжан и дома – как себе, так и гостям вместо вилок приказывал подавать серебряные куойдзы с золотыми наконечниками.
Уже померк последний отблеск вечерней зари и город окрасился причудливыми оттенками от разноцветных фонарей, когда Ван, простившись с другом, потонул в сутолоке китайских кварталов, где шум, движение и музыка ежевечерне и еженощно превращают обычную жизнь улицы в фантастический церемониал карнавала.
А Чжан-Туй-Чану было не по себе: и ходил он, и садился, и снова вставал и ходил – безрезультатно. Тяжело было ему, не хватало воздуха.
Вышел на балкон и, увидя праздную блестящую толпу, повернул обратно. Еще тяжелее стало. Что-то тянуло его в комнату дочери, и он механически подошел к двери и откинул занавес.
За пальмами в кресле, закутавшись в теплый плед, одиноко и сиротливо сидела Ши-Лю-Сой и смотрела в окно на огоньки.
В гневе хотел уйти Чжан, но сдало, размякло морщинистое сердце, и больно было ему, и жаль ее – все же дочь она, и отцовское чувство взяло верх; он подошел к ней и погладил рукой ее головку. Она схватила его руку, припала к ней щекой и вдруг разрыдалась.
Не ожидал этого старик. Что-то кольнуло его и, сдерживая спазмы, он обнял ее и, утешая, называл ласковыми именами.
Долго плакала Ши-Лю-Сой, прижавшись к отцу, много слез вытекло из ее красивых глаз, наконец успокоилась она и с головкой укрылась пледом.
Простил ее грех Чжан и успокоился было, но когда увидел, что ее лихорадит, спросил, не больна ли она.
– Нет, нет! – испуганно приподнялась Ши-Лю-Сой с подушки.
«Нервы», – подумал Чжан.
Посоветовав ей лечь спать, он с легким сердцем пошел в свою комнату. Опять его залы показались ему просторными и уютными и, бодро ступая по коврам, Чжан мысленно улыбался тому, что в его доме снова наступил мир и покой.
* * *
На следующий день Ши-Лю-Сой не вставала с постели.
Не раз заходил к ней испуганный ее болезнью отец в ее полутемную от спущенных штор спальню и не раз предлагал немедленно пригласить доктора, но отказывалась она категорически, говоря, что скоро пройдет все.
Второй и третий день прошел тем же порядком, а на четвертый она безучастно отдалась медицинскому осмотру.
– Что с ней? – спросил Чжан доктора, когда тот вышел из ее комнаты.
– Сложное психическое заболевание. Имя этой болезни – тоска. Приготовьтесь к тому, что через восемь или десять дней вы потеряете свою дочь.
– Врешь, козлиная борода, – бормотал Чжан, чувствуя, что вот-вот он упадет мертвым, и, чтобы убедиться, побежал в кабинет, откуда по телефону приказал немедленно выслать автомобиль за известным иностранным доктором, который славился здесь как чародей и ученый.
Из кабинета Чжан направился в номер, занимаемый офицером. В настежь раскрытую дверь он увидел боя, убиравшего комнату.
– Иностранец дома?
– Нет. Он позавчера уехал в Фу-Чжао.
«Поиграл и бросил, – подумал Чжан. – Тоска! Смерть дочери? Не верю, нет! Невозможно!»
Так во времена первых христиан для забавы и на потеху зрителей в глубокий колодец с сытым львенком бросали осужденного. Через несколько минут один из обитателей колодца, потягиваясь и позевывая, засыпал, утомленный игрой, а второй, изуродованный и истекая кровью, корчился в предсмертных судорогах.
* * *
Вызванный Чжаном русский эскулап после осмотра произнес какое-то неизвестное слово.
Врач отыскал в русско-китайском словаре нужное слово и, ткнув пальцем, показал Чжану на иероглифы. «Тоска, скорбь, грусть, печаль» – прочел Чжан и остановился в оцепенении: и свой, и иностранный доктора говорят одно и то же – значит, правда; хочешь или нет, а приходится примириться с мыслью, что потерян его ребенок, опозорен он и оскорблен смертельно.
Доктор обещал прийти завтра, но видя, что Чжан невменяем, взял его за плечи и посадил в кресло.
– Есть вино? – спросил доктор у боя.
– Есть.
– Скорее!
Под рукой не оказалось никакой посуды. Приложив горлышко бутылки к губам Чжана, бой влил ему в рот несколько капель.
Старик пришел в себя и поднялся с кресла.
Уходя, доктор повторил, что придет завтра.
Но зря пришел доктор на другой день в одиннадцать часов. На утро следующего дня маленькая Ши-Лю-Сой сама ушла из этого мира.
* * *
На аэродроме, переходящем в
