7. Что он стрелял по дичи в пустыне. Да елки же палки. Мы заявляем nolo contendere. Между прочим, я еще не закончил про патриотизм. Позвольте мне вкратце объяснить вам суть работы романиста. Что писателю сделать проще и удобнее всего? Принять то общество, в котором он живет: восхищаться его мощью, восторгаться его прогрессом, любовно посмеиваться над его причудами. «Я китаец не меньше, чем француз», — заявил Флобер. Но и не больше: родись он в Пекине, он, несомненно, расстроил бы и тамошних патриотов. Величайший патриотизм — сказать своей стране правду, если она ведет себя бесчестно, глупо, злобно. Писатель должен принимать все и быть изгоем для всех, только тогда он сможет ясно видеть. Флобер всегда принимает сторону меньшинства, сторону «бедуина, еретика, философа, отшельника, поэта». В 1867 году цыгане в количестве сорока трех душ разбили лагерь в Кур-ла-Рене и вызвали бурное возмущение руанцев. Флобер радовался цыганам и давал им деньги. Вы, конечно, захотите погладить его за это по головке. Если бы он знал, что тем самым зарабатывает одобрение будущего, он, вероятно, предпочел бы оставить деньги при себе.
8. Что он уклонялся от жизни. «Ты сможешь описать вино, любовь, женщин, славу — при условии, старина, что ты ни пьяница, ни любовник, ни муж, ни служивый. В гуще жизни ее трудно разглядеть: ты либо слишком страдаешь от нее, либо слишком ею наслаждаешься». Это не признание вины, это жалоба на неверную формулировку обвинения. Что вы имеете в виду под «жизнью»? Политику? С этим мы разобрались. Эмоциональную жизнь? Благодаря семье, друзьям и любовницам Гюстав прошел весь крестный путь. Может быть, вы имеете в виду супружество? Странная претензия, хоть и не новая. А что, супружество порождает лучшие книги, чем холостячество? Плодовитые лучше пишут, чем бездетные? Хочу взглянуть на вашу статистику.
Лучшая жизнь для писателя — это жизнь, позволяющая ему писать книги наилучшим возможным образом. Можем ли мы быть уверены, что судим вернее, чем он? Флобер меньше «уклонялся», если уж пользоваться вашим термином, чем многие иные; по сравнению с ним Генри Джеймс монашенка. Флобер, может, и пытался жить в башне из слоновой кости…
8а. Что он пытался жить в башне из слоновой кости, но ему это не удалось. «Я всегда пытался жить в башне из слоновой кости, но нечистоты накатывают, как прибой, и сокрушают ее стены».
Необходимо сделать три замечания. Во-первых, писатель выбирает — насколько это ему доступно — степень того, что вы называете уклонением от жизни: несмотря на свою репутацию, Флобер занимал половинчатую позицию. «Застольную песню сочиняет не пьяница»: это он знал. С другой стороны, и не трезвенник тоже. Возможно, он лучше всего это сформулировал, когда сказал, что писатель должен забрести в жизнь, как в море, но только по пуп.
Во-вторых, когда читатели жалуются на жизнь писателей — почему он не сделал того-то, почему не написал в газету протестное письмо про то-то, почему так уклонялся от жизни? — не задают ли они на самом деле более простой и пустой вопрос: почему он не больше похож на нас? Но если бы писатель был больше похож на читателя, он был бы читателем, а не писателем — вот и все дела.
В-третьих, в чем смысл этой жалобы применительно к книгам? Вероятно, сожаление о том, что Флобер уклонялся от жизни, — это не просто обращенное на него филантропическое желание: если бы старина Гюстав обзавелся женой и детишками, он не так мрачно смотрел бы на всю эту карусель? Если бы он увлекся политикой, или благотворительностью, или стал попечителем своей старой школы, ему не пришлось бы так замыкаться в себе. Вероятно, вы считаете, что в книгах есть изъяны, которые можно было бы исправить, кое-что изменив в жизни писателя. Если так, вам бы следовало на них указать. Лично я не думаю, что картина провинциальных нравов в «Госпоже Бовари» стала бы совершеннее, если бы автор ежевечерне сидел за кружкой сидра с какой-нибудь подагрической нормандской bergère.
9. Что он был пессимист. A-а. Я начинаю понимать, к чему вы клоните. Вы бы хотели, чтобы его книги были немного более радостными, немного более… как вы выражаетесь, жизнеутверждающими? Какое у вас интересное представление о литературе. Вы где защищали диссертацию, не в Бухаресте? Я не знал, что писателей нужно оправдывать за их пессимизм. Это что-то новенькое. Я пас. Флобер сказал: «В литературе не существует добрых намерений». Он также сказал: «Публика жаждет трудов, которые льстят ее иллюзиям».
10. Что он не учит положительным ценностям. Это уже ближе к делу. Вот как нам следует оценивать наших писателей — по их «положительным ценностям»? Ну что же, я могу немного поиграть в ваши игры, на то и суд. Возьмите все процессы по делам о безнравственности, от «Госпожи Бовари» до «Любовника леди Чаттерлей», — в позиции защиты всегда есть какой-то элемент игры и уступки. Иные могут назвать это тактическим лицемерием. (Эта книга эротична? Нет, ваша честь, мы утверждаем, что на любого читателя она окажет действие скорее рвотное, нежели приворотное. Поощряет ли эта книга прелюбодеяние? Нет, ваша честь, взгляните, как наказывается в конце жалкая грешница, снова и снова предававшаяся порочным наслаждениям. Подрывает ли эта книга основы брака? Нет, ваша честь, она изображает мерзкий и беспросветный брак, дабы все осознали, что нет супружеского счастья, ниже в следовании христианским заветам. Эта книга богохульна? Нет, ваша честь, помыслы романиста чисты.) В качестве юридического упражнения эти аргументы, конечно, уместны, но иногда мне горько, что никто из защитников, представляя интересы истинного литературного шедевра, не повел свою защиту более вызывающе. (Эта книга эротична? Да уж мы надеемся, ваша честь. Она поощряет прелюбодеяние и подрывает брак? В самую точку, ваша честь, именно это мой клиент и пытается сделать. Она богохульна? Господи твоя воля, ваша честь, тут все проще, чем набедренная повязка на распятии. Скажем так, ваша честь: мой клиент считает, что большинство ценностей общества, в котором ему выпало жить, — дерьмо, и в своей книге он рассчитывает воспеть совокупление, мастурбацию, прелюбодеяние, побивание камнями священников и, раз уж вы вдруг оживились, ваша честь, — подвешивание неправедных судей за мочки уха. Защите нечего больше добавить.)
Подведем итоги: Флобер учит вас глядеть на истину и не отворачиваться, узрев последствия; наряду с Монтенем он учит вас спать на подушке сомнения; он учит вас, как разъять реальность на составные части и осознать, что Природа — это всегда смешение жанров; он учит вас максимально точному использованию языка; он учит вас не подходить к книге в поисках нравственных или социальных пилюль, литература не аптека; он учит главенству Истины, Красоты, Чувства и Стиля. А углубившись в его частную жизнь, вы увидите, что он учит смелости, стоицизму, дружбе; воспевает ум, скептицизм и остроумие; что он демонстрирует глупость дешевого патриотизма; что он учит доблести оставаться наедине с собой в собственной комнате; ненависти к лицемерию; недоверию к доктринерам; необходимости выражаться прямо. Такая манера говорить о писателях вас устраивает (мне-то она не слишком нравится)? Хватит с вас? На этом я прервусь: я, кажется, смущаю своего клиента.
11. Что он был садист. Чепуха. Мой клиент был кроток как овечка. Покажите мне хоть одно садистское — даже просто недоброе — деяние за всю его жизнь. Я вам расскажу самое недоброе, что мне о нем известно: как-то раз на светском приеме он отвратительно обращался с женщиной без всякой видимой причины. Когда его спросили почему, он ответил: «Потому что ей может вздуматься войти в мой кабинет». Это худшее, что я знаю про моего клиента. Если не считать случая в Египте, когда он попытался переспать с проституткой, не вылечившись от сифилиса. Это несколько нечестно, признаю. Но у него ничего не вышло: девушка, следуя обычным предосторожностям своего ремесла, захотела его осмотреть, а после отказа прогнала.
