и, стало быть, двадцать семь (двадцать восемь, говорите?) пионеров плюс один посредственный писатель (он всегда абсурдно недооценивал собственный талант) — это небольшая цена за выживание редкой рыбы. Взгляните на это при свете вечности: зачем нам столько пионеров? Они бы выросли и стали комсомольцами. А если вы все еще спеленуты путами сентиментальности, посмотрите на это с другой стороны: плата за посещение пруда с муренами уже дала пионерам возможность построить и содержать несколько церквей в округе.
Так что валяйте. Читайте список обвинений. Я так и знал, что без этого не обойдется. Но не забудьте: Гюстав уже оказывался на скамье подсудимых. Сколько правонарушений вы ему вменяете на этот раз?
1. Что он ненавидел человечество. Ну да, конечно. Вечно вы об этом. Я дам вам два разных ответа. Во-первых, давайте начнем с основ. Он любил свою мать: не растопит ли это ваше глупое, сентиментальное, современное сердце? Он любил отца. Он любил сестру. Он любил племянницу. Он любил своих друзей. Он восхищался некоторыми людьми. Но его пристрастия всегда были конкретны и не распространялись на всех подряд. На мой взгляд, этого достаточно. Вы хотите от него большего? Вы хотите, чтобы он «любил человечество», похлопывал его по плечу? Но это пустой звук. Любить человечество — это не больше и не меньше, чем любить дождь или Млечный Путь. Вот вы ни любите человечество? Вы уверены, что не льстите себе, не ищете одобрения, подобострастно стараясь оказаться среди тех, кто прав?
Во-вторых, даже если он ненавидел человечество — или, точнее, не восторгался им, — был ли он не прав? Вы, конечно, в полном восторге от человечества: все эти хитроумные системы орошения, миссионерство и микроэлектроника. Не обессудьте: он смотрел на вещи иначе. Как видно, нам придется это обсудить подробнее. Но сначала позвольте мне процитировать вам одного из мудрецов XX века: Фрейда. Согласитесь, в его беспристрастности трудно усомниться. Хотите услышать его мнение о роде человеческом, высказанное за десять лет до смерти? «В глубине души я не могу отрицать, что мои любимые соплеменники по роду человеческому, если не считать немногочисленных исключений, совершенно никчемны». И это говорит человек, которого большая часть людей на протяжении большей части нынешнего столетия считала самым глубоким знатоком человеческой души. Какой конфуз, правда?
Давайте уже скажите что-нибудь поконкретнее.
2. Что он ненавидел демократию. La démocrasserie, как он выразился в письме к Тэну. Что вы предпочитаете — дерьмократию или дурнократию? Может быть, дегенерократию? Да, она его решительно не вдохновляла, что правда, то правда. Из чего не следует делать вывод, будто он предпочитал тиранию, или абсолютную монархию, или буржуазную монархию, или бюрократический тоталитаризм, или анархию, или что угодно еще. Больше всего ему нравилась китайская система с чиновниками-мандаринами; хотя он с готовностью признавал, что шансов на ее введение во Франции крайне мало. Вам кажется, что мандаринат — это шаг в прошлое? Но вы ведь прощаете Вольтеру его страсть к просвещенной монархии, почему не простить Флоберу век спустя страсть к просвещенной олигархии? По крайней мере, он не страдал детской фантазией некоторых интеллектуалов — будто писатели лучше прочих приспособлены, чтобы править миром.
Главное же вот что: Флобер считал демократию лишь этапом в истории государства, и наша готовность принимать ее за наилучший и благороднейший способ правления казалась ему смехотворным тщеславием. Он верил в постоянную эволюцию человечества (точнее, не мог не замечать ее) и, следовательно, в эволюцию общественных моделей. «Демократия — не последнее слово человечества, так же как им не было рабовладение, феодализм или монархия». Лучшая форма правления, считал он, — умирающая, поскольку это значит, что она уступает место чему-то еще.
3. Что он не верил в прогресс. Я привожу в его защиту двадцатый век.
4. Что он недостаточно интересовался политикой. «Недостаточно» интересовался? Вы, по крайней мере, признаете, что интересовался. Вы тактично намекаете, что ему не нравилось то, что он видит
(верно) и что если бы он увидел больше, он, может быть, перешел бы на вашу точку зрения в данных вопросах (неверно). Мне следует сделать два заявления, из которых первое я приведу курсивом, поскольку вы, судя по всему, питаете к нему слабость. Литература включает политику, но не наоборот. Это немодная точка зрения как среди писателей, так и среди политиков, но вы меня простите. Литераторы, которые считают свое творчество инструментом политики, на мой взгляд, унижают литературу и безрассудно возвышают политику. Нет, я не говорю, что им следует запретить иметь политические взгляды или высказываться по политическим вопросам. Просто эту часть своей деятельности им следует называть журналистикой. Писатель, который воображает, будто роман — это самый эффективный способ политического высказывания, как правило, плохой романист, плохой журналист и плохой политик.
Дюкан следил за политикой пристально, Флобер изредка. Что вы предпочитаете? Первое. Кто из них был лучше как писатель? Второй. А каковы были их взгляды? Дюкан стал апатичным мелиористом; Флобер остался «возмущенным либералом». Это вас удивляет? Но даже если бы Флобер заявил, что он апатичный мелиорист, мой постулат остался бы прежним: какое забавное тщеславие — считать, что прошлое должно подтягиваться к настоящему. Настоящее оглядывается на какую-нибудь великую личность былых веков и раздумывает — был ли он на нашей стороне? Он хороший или плохой? Какой комплекс
неполноценности в этом сквозит: настоящее одновременно хочет снисходительно похлопать прошлое по плечу, оценивая его политическую приемлемость, но при этом — услышать от прошлого лестные слова, получить свою дозу сочувствия и пожеланий продолжать в том же духе. Если именно это вы подразумеваете под «недостаточным интересом» месье Флобера к политике, в таком случае, боюсь, мой клиент вынужден признать себя виновным.
5. Что он был против Коммуны. Выше я уже частично ответил. Однако следует учесть еще кое-что, некоторый причудливый душевный изъян моего клиента: он в целом был против того, чтобы люди убивали друг друга. Назовите это брезгливостью, но он такого не одобрял. Я признаю, что он сам никого не убил; более того, даже не пытался. Он обещает, что в будущем исправится.
6. Что он был непатриотичен. Позвольте мне коротко рассмеяться. Вот, так-то лучше. Мне казалось, в наши дни патриотизм не ценится. Мне казалось, мы все предпочтем предать свою страну, нежели своих друзей. Разве не так? Все опять переменилось? Чего вы от меня ждете? 22 сентября 1870 года Флобер купил револьвер; в Круассе он муштровал своих потрепанных мужиков в ожидании прусского наступления; он водил их в ночные патрули; он велел им застрелить его, если он попробует сбежать. Когда пруссаки пришли, он продолжал ухаживать за престарелой матерью; что еще он мог сделать? Разве что пойти на какой-нибудь армейский приемный пункт — но неизвестно, как бы они отнеслись к появлению 48-летнего эпилептика и сифилитика без всякой военной подготовки, если не считать опыта стрельбы по дичи в пустыне…
