и невоздержанность и фанатизм еретиков. И если присутствовавший на казни Иеронима Пражского[158] в Констанце Поджо Браччолини восхищался мужеством этого «второго Катона» и осуждал его преследователей, то Энеа Сильвио Пикколомини[159], говоря о Яне Гусе и его сторонниках, называл их идеи и поступки «безумием». Возможно, именно в этом кроется in nuce[160] объяснение как негативного отношения некоторых гуманистов к Джироламо Савонароле (1452–1498) и его попытке реформировать религиозную и гражданскую жизнь Флоренции, так и осуждение Эразмом Роттердамским лютеранского движения.
Не менее чуждой большинству гуманистов была идея, согласно которой «улучшение» и реформирование существующего порядка должны произойти в результате всеобщего переворота с участием всех социальных слоев общества, как ученых, так и неграмотных простолюдинов. И если реформаторы считали народ выразителем божественной воли («Божьим народом» называли себя и чомпи), то гуманисты считали его чернью, погрязшей в предрассудках, и рабом своих страстей. Разумеется, подобные идеи не могли привести к возникновению широкого общественного движения Реформации. Гуманисты были слишком изолированы от народа, чтобы стать «вождями» итальянского общества. Все великие революции, в том числе и интеллектуальные, имеют свою цену.
Италия во второй половине XV века
За короткий период времени, с 1449 по 1453 г., христианский Запад стал свидетелем трех важнейших событий: преодоления схизмы, на протяжении многих лет будоражившей Католическую церковь, окончания изнурительной Столетней войны и, наконец, завоевания турками Константинополя и падения Византийской империи. Тот факт, что все эти события произошли приблизительно одновременно, свидетельствует, на наш взгляд, о завершении одного исторического цикла и начала следующего. В самом деле, за весь период, начиная с депрессии XIV в. и вплоть до середины XV в., Европа изменилась до неузнаваемости. Вследствие схизмы и querelle[161] церковных соборов уменьшился и без того пошатнувшийся авторитет «вселенского» института папства. Вместе с тем заметно возросло влияние новых национальных государств, с достоинством прошедших через испытания Столетней войны, — Англии Генриха VII и Франции Людовика XI. С ростом турецкой угрозы центр Европы постепенно переместился к Атлантике, и вскоре Лиссабон, Антверпен, Лондон и Севилья начали составлять серьезную конкуренцию Венеции, Генуе и другим итальянским городам. Таким образом, Италия стала понемногу утрачивать то привилегированное положение в Европе, которое она удерживала до сих пор в сфере экономики и международных отношений и которое некогда обусловило ее взлет.
Однако не следует торопить ход истории. И если для будущего итальянского общества сложившаяся в середине XV в. расстановка сил в Европе и Средиземноморье выглядела весьма неблагоприятно, его настоящее было далеко не катастрофично. Конечно, нельзя недооценивать турецкую угрозу, тем более что падение Константинополя повергло христианскую Европу в такой же шок, как и постепенное осознание своего бессилия противостоять этому натиску, несмотря на многократные папские призывы к крестовым походам. Однако в области политики и торговли последствия выдвижения Османской империи в Средиземноморье оказались не столь драматичными, как это принято считать. По крайней мере, они были роковыми не для всех. И если Генуя, внезапно лишившаяся процветающих колоний на Черном море, испытала настолько сильный удар, что, как мы увидим, была вынуждена ускорить начатый с образования Банко ди Сан-Джорджо процесс переориентации торговой экономики на финансовую, Венеции, напротив, удалось найти modus vivendi[162] с новыми хозяевами Леванта. Потеря Черногорского Приморья, а также других владений в Эгейском море и на Балканском полуострове была частично возмещена в результате приобретения Кипра и особенно предоставления венецианским купцам значительных льгот и привилегий в Константинополе. Заключение этих договоров (1479–1480) настолько улучшило отношения между Венецией и Портой, что при попытке турок высадиться в 1480 г. в Отранто венецианцы сохраняли спокойствие и полный нейтралитет.
Таким образом, в условиях, когда ситуация на Востоке была еще далека от катастрофы, на Западе после окончания Столетней войны и схизмы создались все предпосылки для поступательного развития. Следствием устранения сложнейших противоречий, более века характеризовавших политическую жизнь Европы, явилось прежде всего ослабление напряженности международных отношений. Это, в свою очередь, не замедлило сказаться на положении итальянских государств. На протяжении более чем сорока лет, начиная с Лодийского мира (1454) до вторжения в Италию короля Франции Карла VIII (1494), на Апеннинском полуострове царили мир и равновесие, а те немногочисленные войны, которые все же были развязаны, носили в основном локальный характер. Такой была война венецианцев против герцога Феррары в 1482–1484 гг., завершившаяся захватом Венецией Ровиго и солеварен Полезины. В этих условиях торговая и финансовая олигархия итальянских городов не преминула воспользоваться плодами ослабления международной напряженности и бурного развития экономики в Европе.
Немалые выгоды извлекали миланские и венецианские предприниматели из отношений с германским миром, вступившим во второй половине XV в. в полосу всеобщего подъема. В частности, когда в 1508 г. пожар уничтожил фондако немцев в Венеции, его не только поспешили отстроить, но и расширили. Что же касается Франции, то, несмотря на робкие попытки Людовика XI ввести политику ограничений (рестрикций), участие купцов и финансистов Флоренции и других итальянских городов в лионских ярмарках было весьма значительно. Так, уже начиная с актов Генеральных штатов, заседавших в Туре в 1484 г., во французских документах выражалась серьезная обеспокоенность «судьбой денег, уплывающих из королевства» в направлении Италии. Важнейшее место во внешней торговле итальянских городов в XV в. занимали шелк и квасцы. Лидером в производстве первого была Лукка. Что же касается квасцов, то после потери генуэзских шахт в Фоче их добывали в незадолго до того открытых месторождениях Тольфы близ Чивитавеккьи. Эти рудники контролировались главным образом могущественным банком Медичи и генуэзскими банкирами. Несмотря на конкуренцию своих коллег по ту сторону Альп, и в частности Фуггеров в Аугсбурге и Артевельде в Антверпене, они оставались крупнейшими финансистами Европы, живым воплощением богатства и изобретательности итальянцев.
Хотя их состояния явились в значительной мере отражением происходившего в крупнейших государствах Европы экономического подъема, в конце XV в. Италия оставалась процветающей и высокоразвитой страной. Франческо Гвиччардини[163] в «Истории Италии», вспоминая о счастливых годах мира и равновесия, вопрошал: почему «возделанная вся, от плодородной равнины до скудных гористых земель, не подчиняющихся никакой другой власти, кроме своей собственной, она была самой изобильнейшей не только своим населением, своей торговлей, своими богатствами, но и славилась великолепием своих властителей, блеском своих многочисленных благороднейших городов, которые прославлены людьми, искусными в управлении общественными делами, умами, сведущими во всех
