не умел.
– Ой, мамочки…
– Ага! И знаешь, что еще удивительно?
– Что?!
– Озеро его не приняло. Нашли на следующий же день его мужики. Страшный, говорят, был настолько, что крышку его мать просила не поднимать, когда хоронили. Да никто и не рвался. Плюнули и даже поминать не пришли!
– Ну и правильно!
– Даже спорить не стану! Вот такая жизнь бывает страшная, доча… Ты все поняла?
– Все, мам… А как Маша обратно в свой дом вернулась? Ведь она там теперь живет?
– А Маша после того, что с Васькой случилось, вроде как успокоилась немного. Посветлела лицом и еще пуще прежнего вгрызлась в хозяйство. Дочку замуж выдала, определила ей отцов дом, а сама в свой, родительский перебралась. Видала, какой он? Мужчины, что братья, что сыновья, не оставляют Машу. Следят, чтобы не надрывалась.
– Молодцы!
– Что-то ты какая-то интересная у меня? Или чудится?! Сказать что-то хочешь?
И щеки девушки начинали алеть, а руки сами тянулись к матери.
– Мам, меня Пашка Севастьянов замуж позвал…
– Моя ты рыбонька! Что ж ты плачешь?! Не хочешь за него?
– Хочу… Я люблю его, мам!
– Вот и слава Богу! Вот и счастье в дом! Павел парень справный и я его сыном с радостью назову! Ну-ка, пусти меня!
– Мам, ты куда?!
– Так, к Маше! У нее ж очередь на караваи свадебные! А такие, как она печет, никто в поселке не умеет!
– А что в них такого особенного?
– Уж не знаю, что там за секрет, а только те, кому Мария в каравае не отказала, живут счастливо. Иногда ругаются, конечно, не без этого. Все ведь люди… Но дома их крепко стоят. И дети там растут здоровые. И в хозяйстве все спорится. Все, побежала я! А ты, давай-ка, тоже поворачивайся! Сватов принимать как положено надо!
И Серафима запыхается, пока добежит от своего конца поселка до Машиного. А потом, не в силах сдержать счастья своего, обнимет ту, к которой в поселке и подойти-то лишний раз боялись.
– Маша… Каравай!
– Сподобился все-таки Пашка? – Мария расцветет в улыбке, и лик ее станет похож на Вифлеемскую Богородицу, которую, конечно, ни Маша, ни Сима никогда не видели.
А если бы увидели, то удивились бы, насколько похожа Мария на этот образ.
– Будет каравай, Сима! Самый лучший! Девочка у тебя хорошая, да и Павлик мне не чужой.
И Мария обнимет Серафиму, а потом зашагает к своей калитке.
Дел-то невпроворот!
Через неделю у нее именины, а это значит, что соберется вся семья. И дети приедут, и братья, и сестра. А главное – внуки! И нужно будет усадить их всех вокруг стола, который сколотил когда-то еще Машин отец. Выдать скалочки и скомандовать:
– А, ну! Давайте весну звать!
– Бабанька, а как?
– Жаворонков налепим! Они птичек позовут, а за ними и весна придет!
– А я не умею…
– Научишься! Думаешь, легко это, людям счастье скликать? Нет, милый! Но учиться этому – святое дело! Что ты – то и тебе! Вот так эта жизнь устроена. Не всегда справедливая, но ее хорошей мы делаем, а не кто-то еще! Вот ты жаворонка сделаешь, мамочке своей подаришь, и она порадуется. Так?
– Так!
– Вот ради этого и стоит жить, мой хороший! Чтобы кому-то от тебя светло да тепло стало! Бери скалочку, я покажу!
Не путай чемоданы, Вася!
– Васька, паразит такой! Опять бедлам устроил?! Да сколько ж можно! Как матери не стало, так совсем с катушек слетел! А, ну! Разгоняй свою компанию веселую! А то я сейчас участковому позвоню! Он тебе быстро объяснит, как вести себя надо! Слышь, что говорю-то?! Обормот!
Соседка погрозила кулаком стоявшему на своем балконе и смотрящему в небеса Василию, но тот в ее сторону даже не глянул.
Он стоял, стиснув давно некрашеные перила, и вглядывался в просвет между тучами, которые заволокли небо над городом. Уже вторые сутки тучи танцевали над крышами, то приседая низко-низко, так, что казалось, еще чуть-чуть и коснутся они своими иссиня-черными подолами старых телевизионных антенн, еще кое-где венчавших крыши, то поднимались выше, сверкая кружевами выбеленных прятавшимся за ними солнышком нижних юбок. А иногда эти непрошеные гостьи принимались глухо и угрюмо ворчать, словно старые матроны на балу, где никто уже не приглашает, а танцевать еще хочется.
Василию эти церемониальные грозовые танцы всегда нравились, и он не упускал возможность полюбоваться ими. Соседку он даже слушать не стал.
Думал о своем…
За спиной шумела чуть пьяненькая уже компания, но Василию было не до них. Половину из этих людей он даже не знал. Их привела Ирина, коллега матери. Сказала, что нужно все сделать по-человечески. А это, видимо, значило, что нужно наварить сладкой каши, уставить стол бутылками и позвать гостей.
Василий этого не понимал. Зачем в его доме эти люди? К кому они пришли? Маму они не знали, а потому и вспоминать им о ней было нечего.
Но Ирина, с которой мать Васи когда-то приятельствовала, настаивала на своем.
– Она мне не чужая! Вася! Как ты так можешь? Традиции соблюдать надо! Их же не просто так придумали! Будет мама твоя там маяться! Пути не найдет!
– Где, Ирина Михайловна? Где она будет маяться? – Василий пожимал плечами.
В загробный мир он не верил, но очень хотел. От одной мысли о том, что маму он больше никогда не увидит, ему становилось плохо. Совсем как в детстве, после катания на карусели. Однажды он уговорил маму позволить ему прокатиться на аттракционе не разок, как обычно, а трижды. И потом долго сидел на лавочке, пытаясь справиться с накатившей тошнотой, пока мама бегала за водой, а потом мокрым платочком вытирала ему лоб.
– Васенька, я же говорила – не надо!
Даже сердясь, она никогда не кричала на него и не ругалась. Смотрела чуть укоризненно и ласково и качала головой.
– Васенька, нельзя так…
Никто из соседей и знакомых не понимал, почему это спокойное и тихое: «Васенька» действует на него не хуже хорошей порки.
А он просто не мог огорчить ту, что была для него всех дороже.
Они жили вдвоем.
Мать Василия была воспитанницей детского дома и о родственниках своих, если они где-то по белому свету и скитались, понятия ни малейшего не имела.
Когда-то у Васи был и папа, но его не стало, когда мальчику исполнился всего год. Родители Васиного отца от внука тут же открестились, не желая ничего знать ни о невестке, которая с самого первого дня ко двору
