— Наверное, не хочет считать нас потомками, — сказала Зина. — Мы ему не понравились. Особенно Львенок, который взял да и утащил у человека дневники.
— Опять я виноват!
— А ты всегда виноват, потому что сначала делаешь, а потом думаешь.
— Зато ты только и делаешь, что думаешь, — огрызнулся Львенок. — Издумалась вся!
— Я не беру чужие дневники. Это плохой тон.
— Да я же не знал, что это дневник! Сто лет мне нужен чей-то дневник!
— А знаете, может, он испугался, что мы повредим дневник, — предположил Костя. — Катушечные магнитофоны сейчас редки, запаянный чемоданчик открыть невозможно. Он подумал, что мы просто выбросим эти вещи за ненужностью, а здесь вся его жизнь.
— Костя прав, — поддержала Ира. — Тогда можно объяснить, почему он нас преследует. Только и другие его поступки требуют объяснения.
— Самое непонятное — это его действия в Петергофе, — напомнил Леонид Матвеевич. — Что он здесь искал?
— Клад, — уверенно сказала Зина.
— Клад? Что-то мелковато для гениального человека.
— Да какой он гениальный? — с презрением откликнулся Львенок. — Возомнил о себе черт знает что!
— Ну, откуда ты знаешь? — возразил Костя. — Ты же не понимаешь в физике. Может, то уравнение, которое мы слушали, в самом деле было гениальным?
— Я ничего не понимаю в физике, — согласился Львенок. — Но профессор, о котором он рассказывал, тоже выбрал не его уравнение, а работу Сени Тумаркина.
— Это еще ничего не значит.
— Как это не значит?
— Профессор мог ошибаться. Или работа Тумаркина для того времени была важнее. Ты плохо относишься к Полякову и заведомо не признаешь его работы.
Львенок замолчал. Он действительно плохо относился к соседу. Он действительно не хотел признавать его гением. Вот преступником — пожалуйста, а гением — ни за что!
Зина смущенно посмотрела на Леонида Матвеевича и спросила у него:
— А разве это так плохо — чувствовать свою исключительность?
Костя тоже с нетерпением ожидал ответа. Неужели если чувствуешь себя исключительным, значит, просто потихоньку развиваешь в себе манию величия?
— Чувство исключительности — это очень хорошо, — уверенно ответил Леонид Матвеевич. — Если бы некоторые люди не чувствовали себя исключительными, уверяю вас, мир не узнал бы открытий Галилея и Ломоносова, не прочитал бы романы Александра Дюма и Жюля Верна. Они чувствовали свою исключительность, знали, что не просто так пришли в этот мир.
— Значит, и этот Поляков — почти что Ломоносов? — насмешливо поинтересовался Львенок. — Или как он там себя назвал — второй Эйнштейн?
— Не совсем. Ошибка Полякова не в том, что он с детства чувствовал свою исключительность, а в том, что он никогда в этом не сомневался. У любого талантливого, а тем более гениального человека есть сомнения. Без них никак нельзя. Без них получается Поляков. Есть, правда, другая крайность — некоторые губят свой талант страшными сомнениями. У них сомнения перевешивают чувство исключительности. А это как самые точные весы — если не будет равновесия, не будет настоящих открытий, не будет талантливых произведений. И еще, вы заметили, он не говорит о том, что хочет просто повести науку вперед? Он говорит о том, что хочет прославиться. В принципе, ведь не наука нужна ему, а слава. С таким подходом великий ученый тоже не получится. Великий ученый стремится к одному — работать, выкладывать все, на что он способен.
— Как Сеня Тумаркин?
— Может быть. Он ошибается, заходит в тупик, но идет и идет, не помышляя о славе. Некоторым заслуженная слава и не достается при жизни. Сколько великих умирали в нищете, осмеянными, непризнанными! Не слава остается от человека. От человека остается дело. Никогда не нужно надеяться на благодарность современников или потомков. Нужно работать.
Теперь уже Леонида Матвеевича с огромным вниманием слушали не только Зина и Костя, но и Львенок, и Ира. Львенок улыбнулся и спросил:
— Вы так горячо об этом говорите, что я подумал — вы тоже в детстве чувствовали себя исключительным.
— Верно, — улыбнулся в ответ Леонид Матвеевич. — Можешь не продолжать. Сам собой напрашивается вопрос: почему же я не стал искусствоведом с мировым именем? Почему я остался обыкновенным служителем музея?
— Я этого не спрашивал, — нахмурился Львенок.
— Хорошо. Я спросил сам себя. И сам себе постараюсь ответить. Да, я мечтал стать искусствоведом. Но моя мечта всегда жила в Петергофе. Я знал, что мое место здесь. И я считаю, что судьба одарила меня даром исключительности. Не потому, что я написал сотни ученых трудов, не потому, что я придумал что-то необыкновенное и новое. Нет. Моя исключительность в том, что я участвовал в восстановлении старого. И не просто в восстановлении, а в возрождении. Из ничего, из разбитого снарядами месива мы сделали великолепный парк. Парк, которому нет в мире аналогов. Парк, которым гордился Петр Первый. Кстати, Петр всегда работал. Всю жизнь. Поэтому и сделал так много.
— Вовсе не поэтому, — возразил Львенок. — Петр был царем. На его месте и я бы Петергоф построил.
— Вот уж неправда! Царей много было. И до Петра, и после. А столько, сколько он, ни один для России не сделал. Дело даже не в Петергофе.
— Он же не один строил Петергоф, — пробурчал Львенок.
— Конечно. Так же, как не я один восстанавливал парк и фонтаны. Такие дела одному не под силу. Должны собраться вместе все, кто верит, что это нужно, кто хочет совершить это. При Петре и после него над Петергофом работали многие замечательные архитекторы, многие художники и скульпторы. А после войны в восстановлении участвовали сотни, нет, даже тысячи человек. Весь наш народ. Я хочу вам рассказать одну историю. О Самсоне, разрывающем пасть льву.
ПЯТЫЙ РАССКАЗ ЛЕОНИДА МАТВЕЕВИЧА
Эта скульптура была установлена уже после смерти Петра Первого и означала победу над шведами.
В годы войны фашисты разрушали каменные скульптуры и переплавляли бронзовые для военных нужд. Бронза, служившая красоте, начинала служить смерти. Есть сведения, что именно так погибли великолепные бронзовые скульптуры Петергофа — "Самсон", "Тритон", "Волхов" и "Нева".
Была надежда, что фашисты вывезли скульптуры, но после войны в германии отыскали только "Нептуна", который благополучно вернулся на прежнее место в Петергоф, а те четыре фигуры так и исчезли.
Исчезнувшие статуи пришлось создавать заново. Это была самая долгая и самая сложная работа.
Ровно в полдень двадцать пятого августа 1946 года пустили фонтаны. Это был огромный праздник, настоящая победа. Но на месте "Самсона" стояла ваза с цветами.
Дело в том, что точную копию создать сложнее, чем сделать совершенно новую скульптуру, ведь нужно изучить и перенять творческий почерк художника-создателя, постичь особенности его мастерства.
