все время здесь пьете? Дон зеленеет, похабные пароходики похотливо вихляют по волнам. На Парамонах плещутся извечные плескуны. Без нас уж, без нас. Забрала Пьеро какая-то малолеточка, глаза блядские-блядские, а во всей стати все равно сквозит совесть. Может, Мальвина, может, так просто, а мне все ж легче. Береги свои лапки, принцесса лягушек.
Не знаю, почему меня не прибили соседи за стук каждый вечер. Должно быть, у них тоже стало спокойнее. Когда забываю про мяч, тень возвращается. Едва засеку, кричу в нее матом, тень шипит, а смирнеет. В укротители меня тут наняли, что ли. Да кого же еще? Все боятся, а я ничего не боюсь.
Вот и однажды, проснувшись воскресным утром, сполоснув лицо, с аппетитом съев завтрак, сбежав вниз к набережной, обнаружив на ней рядки могил, ряды могил до самого горизонта, я совершенно не испугалась. Города мертвых неизбежно сожрут города живых – что теперь, плакать? Река моя красная, небо багряное, ходят тут всякие, ой, ну знакомые лица, видела-видела в зеркале. Полыхнет в небе молния, прокатится по воде искра, а лисички взяли спички, ух, загорелась река, загорится и море, и океан, все будет гореть и сгорит. Велика важность. Дрогнул асфальт, а выстоял, значит, еще есть дела, только вперед. Горящая вода надувается цунами, плещутся всполохи под ногами, падают с неба, не зевай, успевай увернуться. Бегут вперед веселые огненные дорожки, мертвецы скучно разлагаются, ловят головами головешки, вспыхивают как свечки. У-у-у, накоптили, рыжие клубы, разглядишь тут теперь что. Впрочем, есть тут еще кто-то живой, чувствую, вижу. Иди сюда поскорее, пожалуйста, обниму тебя в последний раз.
Чернояр
Мое сокровище в землю зарыто и лежит теперь, спрятанное, не шевелится. Как было дело: она страшно боялась войны, ходила безумная, посеревшая, не спала месяц. Обратилась к невропатологу, пила таблетки, прозевала мчащийся на нее авто, умерла в реанимации. Мучила себя милая да замучила, а могла б выйти в сад, шмеля на цветке объективом поймать, улыбаться. Но она все смотрела эти мерзкие видео с пытками и ночами плакала от нечеловечьего человечьего. Теперь не плачет. Мой черед.
Я собрался в Китеж, но случился кипеш, и я не поехал. Ну как собрался, туристическая поездка на Светлояр, смотрел бы в гладь озера, а видел бы всякую гадь, плавки, лифчики, ну, так ребята писали. Макс плыл на другой берег, свело ногу, еле выбарахтался. Серый страдал желудком от пьянки. Юрец сочинил неплохие стихи, но не про Китеж вовсе, а так, про бабу. Да все про бабу, любовью только спасаемся.
Какие же отвратительные у нас кладбища: пластик, земля, грязь! Вот ты была лучшая в мире девочка, а гроб твой оббит дешевым атласом, тебя б в шелках хоронить, да денег нет и вот так. Мамаша твоя поставила у креста дурацкую фотку – такая ж ты разве была у меня? То у мамаши была такая, будто напуганная, будто на десять лет младше, при живой мамаше сиротка. У меня ты была – музыка, у меня ты была – песня, у меня ты была туман над водой, и розовеет, и голубеет Моне. Не портрет ты была у меня, а пейзаж, света божьего отражение, высший замысел. А тебя в этот глупый атлас, косплееру-деревенщине только костюмчик из такого шить, не тебя обнимать в последний раз. А тебя.
Ночью после похорон не спал, ребята слали в чат веселые кружочки. Смучило ночью купаться, и вот бегут, белеют задницы, не различишь, где чья. А ведь и со дна горя смешно, сидишь один, пьяный, сердце болит, как никогда не болело – тоже помрешь, что ль, гадаешь. И ржешь. Поскользнулся один, упал, матерится. Хорошо, что бывают живые люди, с теплыми телами, и падают, и синяки у них потом болят. Вот друзья мои, да мы три месяца поездку на Светлояр планировали. Я их отпустил – а как по-другому? Отпуска, у кого и жены. Мне теперь разве поможешь? Да нет.
Три дня подряд просыпался от чувства, будто икры вывернуло наизнанку. Я ведь здоровый лоб, у меня никогда ничего не болит, а болит. Света белого не вижу, пью, вижу белый свет.
Ночью смотришь в окно с высоты и видишь двойничка собственной комнаты, призрачного, золотого. Сделаешь шаг – и по ковру, из света сотканному, пойдешь, схватишь прозрачный чайник – кипит, пора наливать чай. А там и ты ко мне придешь, уровень плотности у нас теперь равнозначный. Будешь спокойная, будешь лучистая, будешь моя. Или бог с ним, другое, дневное. Повернешь чуть очкастую голову и с изнанки линзы поймаешь блик. Отражение штрихует, зачеркивает реальность. Прошивает прохожего насквозь прозрачное дерево. Как ты можешь вперед идти, прохожий? Тебя же убило деревом! Ты что, совсем ничего не видишь? В бутылочном блике темнеет что-то, может, это пляшет черт. Уходи.
Странно быть в своем теле, когда ты, любимая, уже не в теле. В теле вместо тебя теперь червяки, и ничего краше они не ели. Не понимаю вообще, как бывают живые, и макушки у женщин пахнут так сладко, кровоточат по календарику тела. Выходит дух, остается гниющее мясо, а человек где? Скрылся под землю от зла этого мира, или на небо, или под воду. Тем и спасся, тем и остался чистым.
Попробовать уснуть, но лучше и не спать, потому что во сне – беда. Хрипит любимая на койке, поднимается корпусом, обращается в бабку, ложится – и вновь девочка, поднимается – снова бабка, туда-сюда. И хрип, и колокол звонит низко, протяжно. Не видеть бы этого, да уже видел. Проснулся на рассвете, потный, мокрая псина под ливнем горя. Проснулся – зачем?
Какой вечер – четвертый? – я глядел в отражение комнаты в окне и чуть из него не вышел, не вошел в Зазеркалье. Нельзя ведь, такс тобой точно не свидимся. Для меня даже наказание выдумывать нечего – закольцуй эти дни, и вот самый черный ад. Что меня может спасти? Что меня? Что? «Ильюха, харе там сычевать, приезжай». Я – поехал.
В Нижний на верхней боковой. Куда только ноги деть? В рулон свернуть, отрезать и обнять. В каждой ячейке плацкарта дыхание. На нижней полке тетка с надутым вдовьим горбом в основании шеи. Сколько в тебе дерьма, а вот все живая, нешто моя любимая. Тетка храпит, любимая лежит тихонько, я бессонно злюсь, потом и радуюсь, вот бывают же живые, сколько их всех вокруг, не все умерли. Потом сплю, и мне снится,
