Сент-Оноре. На ней сидел серенький человек, похожий то ли на крысу, то ли на мелкого чиновника – лысоватый, полноватый, с остреньким носом и в несуразных очках. Такого не видно в толпе, глаз проскальзывает по нему, не зацепившись. Человек, похоже был в прекрасном настроении: он шевелил ноздрями, с наслаждением вдыхая осенний воздух Парижа, и кажется, мурлыкал себе под нос какую-то песню.
Если бы сейчас по бульвару прошел какой-нибудь русский художник, которых хватало в эти годы в Париже, он, без сомнения, разобрал бы в невнятных звуках мелодию популярного романса Молчанова и Девитте, равно любимого босяцким писателем Горьким и оперным певцом Шаляпиным.
– «Не для меня-а придет весна-а-а, не для меня Буг разолье-о-тся-а… – мурлыкал странный субъект. – И сердце радостно забье-о-отся в восторге чувств не для меня…»
Трагическая интонация песни приходила в странный конфликт с довольным видом крысоподобного господина. Но, впрочем, если отвлечься от физиономии исполнителя, можно сказать, что каким-то удивительным образом песня передавала разлитое в воздухе настроение осеннего увядания и грусти.
Какая-то дама в простом сером пальто и такой же шляпке подошла и уселась на ту же скамейку, хоть и на некотором удалении от человека в очках. Появись здесь сейчас граф де Шайни, он вряд ли узнал бы в ней свою невесту Ханну Виттиг. Лицо ее было желтого пергаментного цвета, скулы заострились, глаза потемнели – казалось, она в одночасье постарела на добрый десяток лет.
Серый человек покосился на нее и оборвал пение.
– Поздравляю, фройлен Виттиг, – сказал он. – Операция проведена блестяще и дошла до логического конца. Вы нейтрализовали самого опасного шпиона в Европе. Аш–21 больше не будет вставлять палки в колеса союзникам.
– Кого это теперь волнует, – после паузы проговорила Ханна. – Государь отрекся, Временное правительство бессильно, Россия на краю пропасти.
– А тут вы не правы, – отвечал собеседник. – Что бы там ни случилось, Россия останется Россией и пребудет ею всегда. А, следовательно, всегда пребудут ее стратегические интересы, которые мы поставлены защищать. Кто бы ни оказался у власти в России – монархисты, Временное правительство, эсеры, кадеты, большевики – они будут защищать священную землю нашей родины. И нашу роль в этом деле никак нельзя переоценить. Мы глаза и уши нашей отчизны, мы пригодимся любой власти, лишь бы жила Россия.
– Ее убили, – перебила его Ханна. – Расстреляли по обвинению в шпионаже.
Серый человек отвечал, что это неудивительно: агент Аш–21, она же Мата Хари, она же Маргарета Гертруда Зелле на самом деле была шпионкой. Если им изменит фортуна, их точно так же поставят к расстрельному столбу, как и Мату Хари.
Но Ханна его не слушала.
– Знаете, что она сказала в последний миг? – глаза ее невидяще глядели перед собой. – Перед тем, как ее расстреляли? Она сказала: это невозможно! Понимаете? Невозможно. И все же это случилось… И случилось это из-за меня. Да, она шпионка, она актриса, она куртизанка, но в первую очередь она женщина! Несчастная женщина, первенец которой умер во младенчестве, женщина, которая много лет не видела своей единственной дочери… Женщина, которая в сорок лет полюбила молодого офицера, которая бросила к его ногам свою жизнь, а он… он не ответил ей взаимностью. Знаете ли вы, что такое быть влюбленной, когда тебе не отвечают взаимностью? Не говорите, вы не можете этого знать. Но это ужасная катастрофа, это обессмысливает самую жизнь женщины…
Она умолкла, словно обессилев в одно мгновение.
– Кстати, о любви, – деловито сказал серый человек, выждав самую малость. – Вы очень понравились капитану Ладу, он и дальше готов иметь с вами дело.
Он в первый раз посмотрела на него, в глазах ее было удивление.
– Но я собиралась уехать, – пробормотала она.
Он только руками развел. Увы, придется потерпеть. Ей удалось проникнуть в самое сердце французской контрразведки. Французы, конечно, наши союзники, но неплохо бы иметь осведомителя и в стане союзников. Это удваивает возможности русской разведки, а, может быть даже, возводит их в степень. Так что пока она остается работать во Франции…
Она покачала головой, очевидно, мысль эта была для нее тяжела.
– Ну, хорошо, – сказала она наконец, – если я все-таки останусь, что мне делать с графом де Шайни? Он ведь собирается на мне жениться!
– И прекрасно! – воскликнул человек в очках. – Мужчина он интересный, к тому же аристократ. Отличная партия, выходите за него замуж.
Она вспыхнула. Какого черта! Во-первых, она не собирается выходить замуж, во-вторых, граф будет все время путаться под ногами. Очень трудно быть шпионкой и скрывать это от собственного мужа.
– Вам не придется это скрывать, – сказал собеседник.
Он вытащил платок, протер очки, снова водрузил их на свой длинный, почти крысиный нос.
– Не придется, – повторил он почти печально. – Все дело в том, что граф – смертельно болен. Он не протянет и нескольких месяцев.
Она посмотрела на него с подозрением: откуда он это знает?
– Сведения совершенно точные, – отвечал он. – Таким образом, вы станете сначала женой графа де Шайни, а очень скоро – и его законной вдовой. Это откроет вам путь в высшее общество – а это, согласитесь, мечта любого разведчика.
Она посмотрела на него с отвращением.
– Как же вы все мне осточертели со своей разведкой и своими интригами! – процедила она сквозь зубы. – Видеть вас не желаю.
С этими словами она поднялась со скамейки и пошла прочь. В сгорбившейся ее фигурке виделось что-то тоскливое, сиротское, ее сейчас было нестерпимо жаль.
– Мадемуазель Виттиг, – окликнул он ее.
Она не остановилась и даже не оглянулась. Он поднялся и пошел следом.
– Ханна, подождите, – но она по-прежнему, не останавливаясь, шла вперед.
Он нагнал ее, придержал за рукав и сказал совсем тихо по-русски.
– Ника, у меня есть для вас новости…
Она зябко поежилась.
– Подите вы с вашими новостями, – сказала она, не оборачиваясь, но руку все-таки не выдернула.
Так они стояли несколько секунд: она глядела вперед, а он уперся взглядом ей в спину.
– Почему же вы не спрашиваете про самочувствие его превосходительства? – спросил он так же негромко.
Она махнула рукой: что спрашивать, ответ ей известен. Уже три года все без изменений…
И вдруг, словно что-то почувствовав, она рывком повернулась к нему, глядела на него неотрывно, просто поедала его глазами.
– Да, – сказал он, – Загорский пришел в себя.
Чуть заметная улыбка тронула его губы, и он перестал был серым, и крысообразным, и невыносимым, и весь озарился каким-то внутренним светом.
Она ахнула, задохнулась, порывисто обняла его, потом оттолкнула:
– Негодный! Зачем же вы сказали только сейчас?!
– Я сам только сегодня узнал, – отвечал он, смеясь.
– Спасибо,
