«И ни разу, – грустно заключил приятель, – я не встретил симпатичную мне женщину. С которой возможна душевная близость, с которой хочется просто быть, а не „пялиться“… А может, просто все эти девицы так иссушили мой мозг, истоптали душу, что всюду мне мерещатся уже только они?»
– Знаешь, я очень хорошо представляю себе будущее этих твоих девиц… – обратился Шкиль к Василисе. – Их будущих мужей!.. Семьи… Они каждый день проходят перед моими глазами. Одна моя клиентка рассказала: «Живу с мужем, как Анна Каренина, – не записана, не прописана, денег не дает». А другая написала: «Муж меня не бил, он только обругал меня нецензурными словами полового назначения, взял за волосы и пригласил домой. В результате чего я лежу в больнице…» Вот такой таинственный внутренний мир, о котором ты говоришь.
– Ну, это ты придумал!
– Такое не придумаешь. Вась, а что тебя вообще занесло в этот дурацкий техникум? Не понимаю! Если речь о деньгах, можно придумать что-нибудь поделикатнее…
– Артур, а ты помнишь «Вишневый сад»? – вдруг спросила Василиса.
Чуть помедлив, Шкиль уточнил:
– Сад натуральный или чеховский?
– Пьесу, конечно.
– Ну, как же… Многоуважаемый шкаф… Что там еще? Ах да! Человека забыли…
– А ты помнишь Лопахина?
– Который сад купил? И стал его рубить?
– С этой пьесой у Чехова как-то странно все сложилось. Он упрямо твердил, что написал комедию и не понимает, почему ее играют как драму или даже трагедию. Но ее играли и играют именно так – как драму! Во все времена, при любой власти…
– А ты поняла почему?
– Да что там понимать! Что может быть веселого и смешного в исчезновении мира, в котором ты рос и который тебе близок!
– А Чехов, значит, этого не понимал? – аккуратно, чтобы не обидеть искренне, как ему показалось, взволнованную Василису, пошутил Шкиль.
– Просто он был увлечен другими идеями. Прогрессивными, революционными. Он хотел вывести нового героя, за которым будущее. И потому сердито объяснял всем, что в Лопахине написал не какого-то там капиталистического хищника, а нового человека – делового, но с «тонкими, нежными пальцами, как у артиста»… Он хотел в Лопахине явить публике что-то новое, совершенно непохожее на купцов Островского, всяких там самодуров и грубых хищников, и… Не получилось! Никто не смог такого Лопахина, который виделся ему, достоверно сыграть. За сто лет! Пробовали – не получается, фальшь прет, нелепость очевидная. То же и с объявлением пьесы комедией. Да, герои смешные, жалкие, неуклюжие, сплошные несчастья и недоразумения, болтают, ничего не делают, но симпатии-то все равно на их стороне, потому что им сочувствуешь. Потому что с ними уходит грустная красота жизни. И Лопахиным, хватившим топором по вишневым садам, любоваться совсем не хочется. Ну не получается никак!
Шкиль задумался. В словах Василисы, судя по всему, был какой-то важный для нее смысл.
– И потому зрители в душе всегда над героями «Вишневого сада» будут тихо грустить, а Лопахина воспринимать как хищника, погубившего остатки чего-то недоступно прекрасного. Хоть с тонкими пальцами, хоть без…
Василиса замолчала.
– Я должен принимать это как аллюзию? – разыгрывая обиду, догадался Шкиль. – Этакий тонкий намек на толстые обстоятельства?
– Не сердись. Но ведь многие не могут воспринимать тебя иначе.
– Ясно, значит, я – хищник, раздирающий кровавыми лапами что-то невыразимо прекрасное! Может, напомнить, каким оно было, это невыразимо прекрасное прошлое?
– Не надо. Мне просто кажется, что ты не понимаешь, как многие в городе относятся к тебе…
– И как?
– Настороженно. С предубеждением.
– Что значит – многие?
– Ну, прежде всего – отец. Это уже много.
– А ты? Ты тоже побаиваешься меня?
– Нет, я, пожалуй, нет. С некоторых пор. Но, Артур…
– Что, Василиса Жановна, что?
– Ты бываешь как-то по-американски прост.
– По-американски… Может, ты объяснишь, что это значит?
– Ну, как тебе сказать… Я вот как-то прочитала: американцы, много дней бомбившие Афганистан, в том числе и в дни священного месяца Рамадана, сбрасывали на афганцев с тех же самолетов пирожные и конфеты. Потому как после Рамадана мусульмане по традиции угощают друг друга сластями. Вот и они решили их угостить. Для ума американского – это нормальный ход. Для ума более эмоционального и этически развитого тут безобразная грубость и тупое презрение к людям. Или циничное издевательство. Но как им, американцам твоим, это объяснить?
– Эти пирожные – их ели?
– Но разве дело в этом?
– Нет, ты скажи, их ели или не ели?
– Кажется, ели…
– Не кажется, а точно ели. Тогда в чем проблема? Нет, не надо на меня махать руками! Я понимаю, что сделано грубовато, но ведь работает! Действует. Что поделаешь, у каждого свои сильные стороны. Одни чувствительны, как чеховская горничная, которая, помнишь, чуть что – в обморок падала. А другие грубы, бесчувственны, но способны добиваться своего. Все разные и все не равны.
– Увы…
– Увы? А знаешь, что Бердяев говорил о неравенстве?
– Погоди, Артур! Ты и Бердяев? Извини, но это как-то не очень монтируется.
– Я понимаю, что безжалостному хищному зверю такое не к лицу, но, извини, я читал такие книги, которые и ты вряд ли читала! Например, речи дореволюционных адвокатов… Так вот Бердяев писал, я специально выучил: «Неравенство есть основа всякого космического строя, есть оправдание самого существования человеческой личности и источник всякого творческого движения в мире. Всякое рождение света во тьме есть возникновение неравенства. Всякое творческое движение есть возникновение неравенства, возвышение, выделение качеств из бескачественной массы». Оправдание и источник, свет во тьме! Как?
– Скорее всего, оно так и есть. Но в обычной жизни люди задумываются о неравенстве совсем по другим поводам. Когда начальнику – все, тебе – ничего. Сосед богатеет, а ты – в беспросветной нужде. И понимаешь – в лицах этих начальников и соседей чаще всего ничего космического или творческого нет. Одна лоснящаяся сытость. В общем, глядя на них, увидеть «рождение света во тьме» не получается.
– А надо научиться! Надо просто заглянуть за первые впечатления, за предубеждения, за слухи и сплетни.
– Я стараюсь, Артур, стараюсь не обращать внимания на слухи и сплетни. Стараюсь не верить первым впечатлениям. Хотя… Говорят, что они самые верные, – лукаво улыбнулась Василиса.
– Ерунда, – чрезмерно горячо возразил Шкиль. – Поверь мне как адвокату. Я видел монстров с повадками и обликом херувимов, грязных ненасытных распутниц с внешностью непорочных дев, тихонь, сладострастно дожидающихся своего часа, чтобы кого-то уничтожить…
