балкон создавали свое неповторимое настроение, но все же чего-то не доставало. Я долго никак не мог определить, что именно, пока наконец не обратил внимание, что в кабинете доминируют темные коричневые цвета и совсем нет ярких красок. В картинах на стенах хотя и присутствовал свет летнего солнечного дня, но этого было явно недостаточно. До обеда в кабинете стояла тень, а в пасмурную погоду не спасали даже люстры, которые висели очень высоко и выпускали раздражающе тусклую отрыжку света. После обеда, когда солнце заглядывало к нам в окна, кабинет высвечивался всей своей безжизненной громоздкостью предметов, но при этом его нельзя было назвать слишком заставленным. И тогда я вдруг понял, что нам не хватает растений.
Высказанная вслух идея «оживить» отдел не вызвала никакого энтузиазма среди коллег.
— А кто будет поливать? — спросила Таня.
— От них только мусор, — проворчал Максим Петрович.
— Заняться больше нечем, что ли? — недоумевала Зина.
Так как союзников у меня почти не было, я решил действовать самостоятельно. В первую очередь я решил проинспектировать кабинеты и залы Дворца с надеждой «подобрать» то, что, возможно, являлось избыточным для этих пространств.
В тот же день, взяв с собой Порослева, я отправился выполнять эту немаловажную для микроклимата методотдела миссию. Итогом нашей экспедиции стали два довольно больших папоротника, четыре фиалки, пальма и алоказия. Больше всего растений мы притащили из книгохранилища, где и без них было тесно. Красиво расставили горшки по всему кабинету, чтобы не осталось зон без зеленого пятна. На мой взгляд, отдел действительно преобразился. Правда, оценили в полной мере это только мы с Петей, но меня это совсем не смущало. Мне давно была известна степень инертности моих коллег, не позволявшая им открываться навстречу изменениям. Всякое новое большинством из них воспринималось как дополнительная головная боль, даже в тех случаях, когда это касалось личного комфорта. Приход в отдел Зины Дрозд только усилил эти настроения. Она вместе с Агаревым очень быстро составили скрытый, а порой и более чем явный оппозиционный дуэт по отношению ко мне. Но в целом, такая неотзывчивость невероятно укрепляла мое убеждение в том, что необходимо делать то, что считаешь нужным, с минимальной оглядкой на окружающих.
Петя был торжественно назначен мною ответственным за полив, что было вполне предсказуемо и принято им с большой охотой, так как за время нашего рейда он успел горячо проникнуться идеей «зеленого кабинета». Вскоре он даже где-то раздобыл фикус и две герани, цветущие ярко-красными цветами. Каждое утро Петя набирал воду в кувшин и проверял землю в горшках, я же раз в неделю опрыскивал растения из распылителя. Мне очень нравилось это делать. Точно не знаю, видимо, это что-то мистическое, может быть, меня завораживало, как вода преобразуется в мелкие капельки и затем облако пузырьков накрывает собой все вокруг, или как пружина пульверизатора сжимается и разжимается в моих ладонях. Позднее к нашей заботе о растениях присоединилась Таня. Она обрезала сухие листья и могла вместе с Ритой просто повосторгаться вслух нежными цветами фиалки. Так было всегда — сначала девушки настороженно относились к моим инициативам, но затем потихоньку принимали и становились моими соучастницами. Максим Петрович и Зина оставались непреклонны в своем равнодушии, и как я подозревал, даже тайно выливали в горшки с растениями остатки чая и кофе. Но меня похвалила Ванда, когда заходила к нам в очередной раз покурить на балкон. Она не сразу заметила перемену:
— Что-то у вас изменилось, но пока не пойму что, — говорила она, разглядывая кабинет, а потом, заметив растения, принялась громко смеяться. — Ну и выдумщик вы, Егор Степанович.
Между тем меня продолжало нести неведомой волной потребности в уюте. Эта волна принесла мне новую идею. В прямом смысле волна, потому что меня осенило, когда я смотрел на море. Море вообще всегда спасало меня, и я любил время от времени из глубины своего кабинета упираться глазами в его лазурную бесконечность. Конечно, постепенно привычка несколько притупила осознание мощи и красоты, но глаза-то не обманешь — они сами знали, куда нужно смотреть. Да и мысли, что «море всегда рядом», «море всегда за меня», никогда не оставляли меня, чтобы ни происходило и как бы хорошо или плохо мне ни было.
Так вот однажды, глядя на море, я представил пение птиц, голоса которых доносились до нас, только если выйти на балкон — в кабинете мы их не слышали. И как-то все сложилось вдруг в моем воображении — и Дворец, и зелень растений, и…
На следующий день я принес в кабинет клетку с кенарем, которого купил на рынке.
Что тут началось! Клетка была встречена немым протестом Максима Петровича и Зины. Первый — цвакал и охал, вторая сидела с ледяным лицом, как будто бедную пташку повесили у изголовья ее собственной кровати. Таня растерянно улыбалась, не зная, как реагировать. Петя смеялся. И только Рита сказала: «Классно! Какая прелесть!»
Кенарь, эта маленькая пичужка, устроил отделу настоящую перезагрузку. Он совершенно все поменял, а это значит, что я угадал со средством.
Что изменилось? Во-первых, у меня прибавились обязанности: сыпать корм птице, менять воду в поилке и чистить клетку. Последнее было самой трудоемкой процедурой, но Петя меня не оставил одного и в этом деле. Мы дежурили по неделям, что было не так обременительно для двоих человек. В уходе за кенарем и растениями я менял деятельность, я словно проходил через жернова, которые снимали с меня чепуху рабочего дня. В этом смысле я чистил не клетку, а участвовал в мистерии собственного очищения.
Во-вторых, новый жилец стал для меня совершенно эстетическим явлением. Пузатая клетка с прутьями «под золото» напоминала китайский императорский чайник. Она стояла наверху стеллажа, который отделял рабочую зону от чайного столика. И стала изысканным обозначением места для отдыха и приятной беседы. Во всяком случае, именно такой настрой она и создавала, его невозможно было не ощутить. Образ был очень теплый, несмотря на то что клетка — не что иное, как самая настоящая тюрьма. Но наш лимонный кенарь, которого я, кстати, назвал Лимончиком, не выглядел таким уж узником. Больше всего он напоминал мне принца, сидящего в своей карете или, быть может, осматривающего с высокой башни королевского замка свои владения. Было во всем этом что-то по-андерсеновски трогательное и, признаться, немного грустное, но когда Лимончик пел, то грусть развеивалась, а возвышенное оставалось. И стоило на минуту закрыть глаза, как эта птаха на своих хрупких крылышках уносила меня куда-то в детство, где пахнет полевыми
