не отпускайте, чтобы не сорвалось — и под обрез. Да тут и стрелять-то не во что… — Он огляделся. И добавил: — А вы в небо, просто так пальните.
Коршак осторожно принял оружие и тоже огляделся вокруг. И увидел ворону на суку — она четко печаталась на фоне серого неба. Он повернулся к дереву всем корпусом, прицелился и выстрелил. Ворона не шелохнулась.
— Еще разок, Степанов?..
— Палите, товарищ армейский инженер. Отчитаюсь…
Коршак еще раз прицелился. И по тому, как крепко сжимал он рукоятку, по тому, как водило ствол, Степанов понял — не попадет. Лязгнул в проволглой глухой тишине еще один выстрел. Ворона и клювом не повела.
Коршак с сожалением и разочарованностью вернул оружие.
Степанова подмыло:
— Это очень просто, товарищ армейский инженер.
Он вскинул руку с наганом и, почти не глядя, выстрелил — ворона кубарем свалилась в болото.
— Ну, Степанов! — Коршак даже задохнулся от зависти и восхищения.
Когда они отошли на порядочное расстояние, сзади послышался вороний грай. Оба они остановились и стали смотреть — над убитой вороной кругами, с тягучим карканьем ходила целая стая, а до этого — ни одной птицы, кроме той, убитой уже, они не видели.
— Теперь сутки будут орать… — сказал Степанов.
— Почему? — тихо спросил Коршак.
— Так у них водится — прощаются и горюют.
Минут через пятнадцать дерево уже скрылось за горизонтом, и машины не было видно. Коршак сказал:
— Напрасно мы это… Убили напрасно.
Степанов и сам ругал себя за этот дурацкий порыв, и ему было стыдно с того самого мгновения, как ворона упала. Но он думал, что только он один знает, что сделал глупость…
И это Степанов вспомнил на чужом чердаке под чужими звездами, отлично понимая, что именно такая вот память о Коршаке — большая и малая — привела его сюда.
* * *
Степанова смущало зерно в мешочке, которое он привез с собою. Смешно было показывать его жене Коршака — он понял это сразу, и ему стало стыдно. Ему стало стыдно вообще за свой приезд. Но этот стыд быстро прошел — миновали годы с поры, когда жил Коршак-старший, и Степанов догадывался, что теперь он нужен им иначе: не Степанов-водитель, не Степанов, готовый всегда выполнять поручение, а Степанов-опора. Только они этого еще не знают, так думал он. И их еще надо приготовить к тому, что теперь он может служить им опорой.
Но зерен своих показывать не стал. А они жгли его. И Степанов сам не понимал, почему так остро помнит о них. Подумаешь — зерна. Он увидел их после войны горы — на току — горы! И когда работали веялки по ту сторону пшеничного холма, даже звук работающей веялки не мог преодолеть эту плотную и подвижную гору пшеницы. И надо было сделать большой крюк, чтобы перейти на ту сторону и увидеть баб и ребятишек, еще редких здесь мужиков — в поту, в пшеничной пыли, в полове, со счастливыми и усталыми от работы глазами. Он видел много зерна после страшной в своем вечном голоде войны, послевоенной худобы своих детей. И были девчонки, тонкие и прозрачные, без бедер и грудей — худенькие девчонки, зачатые во времена поволжского голода и пережившие голод войны. Тогда, в Поволжье, Степанов потерял всех четырех своих старших братьев, и мать, и теток. И над их домом тоже висел в неподвижном, убитом зноем воздухе белый флаг бедствия, и из окон была видна на ровном плоскогорье ровная и безжизненная проселочная дорога. И потому именно эти девчонки на току рвали Степанову душу. И он, забыв, что делать ему здесь, на току, нечего, что вся его техника работает в поле, не мог так просто оторваться от этого зрелища, отойти далеко от тяжелого и в то же время невесомого сыпучего хлебного бурта, от этих людей.
И зерна, что теперь привез он с собой, были зернами из этого бурта. Затвердевшие, потемневшие, словно пролежали впотьмах не год, а несколько столетий, они хранили — и он сознавал это — непререкаемую силу исхода. Он часто думал о них, о зернах, чуть ли не о каждом в отдельности, зрительно представлял себе, как дрогнет, оживет эта сила, когда зерно попадет в почву и выбросит росток — еще впотьмах, еще в почве. И это ему представлялось самым трудным для зерна временем, ибо еще никто не видит этого ростка, еще он не в состоянии жить сам и развиваться. А здесь земли-то, собственно, он и не видел: был асфальт, были тропинки на косогоре, были газоны, где уныло росла поблекшая и никому не нужная трава. Он сидел на берегу, вечерами с чердака всматривался в незнакомое звездное небо, вдыхая речной запах, и душа его исходила каким-то неясным томлением. И удовлетворенность от сознания того, что он нашел Коршаков, что исполнил какой-то неясный, не названный даже мысленно долг перед ними, словно зарок, данный в юности, и беспокойство уживались в нем. И вдруг он понял: ему нужно увидеть здешнюю землю — не ту, по которой ходят и на которой стоят здания и заводы, а ту, на которой растет хлеб. Живородящую землю. «Да, — подумал он о земле, — ее надо увидеть и дотронуться до нее руками». Степанов невольно посмотрел на свои руки — они успели за то время, что он не прикасался к машине и к ее трущимся трудовым частям, посветлеть и выпрямиться. Но они помнили еще шероховатость и теплоту согретой урожайным солнцем земли.
И не подсознательно, не одним только наитием, а ясно Степанов разумел, что каждый человек обязан знать свою землю, эту буквальную землю. Ее легко любить, когда она в цвету, когда под ветром буйствует трава, когда опрокидывается над нею синее небо с белыми облаками, ее легко любить, когда на ней созревают плоды — зерна хлеба, рябины и кукурузы. Но ее надо любить и промерзлую, суглинистую, выветренную железными осенними ветрами. Ее надо любить сожженную солнцем… Это он знал точно.
И он снова, теперь уже совершенно отчетливо, подумал о непрерывности своей жизни. Она не распадалась на части, не распадалась на периоды, и война ничего не разделила и ничего не отодвинула из того, что было до нее, от того, что происходило сейчас. Ему показалось, что он знает о себе и о тех, с кем его сводила судьба, все. Особенно остро помнилось ему начало жизни. Помнился дом, в котором он впервые ощутил себя взрослым. И он помнил всех…
Хозяйка и Чернявый
К тому времени Коршак давно и прочно был один. Умерла мать. И умерла та женщина — Хозяйка, которая
