стоять и откланялись.
— Мррфмммррр! — произнесла бесовка, подпрыгивая на месте. Да, рот ей тоже завязали. Так что непонятно, что она имела в виду: «Привет, ребята, как я рада вас видеть!» или «Развяжите меня, или я за себя не отвечаю!».
Я смотрел на Диту, улыбаясь, чем, подозреваю, раздражал ее еще больше. Но я же не потому, что она забавно выглядит, перемотанная веревками, взлохмаченная и с завязанным ртом. Просто я рад тому, что ситуация наконец-то разрешилась, все дома, все хорошо…
Хотя выглядит она смешно, этого не отнимешь.
— МРРФРММ!!!
Развяжем, развяжем…
* * *
В конце концов, Диту развязали, выслушали всё, что у нее накопилось за время вынужденного молчания — а накопилось у нее много, Аглашка даже предлагала завязать ей рот обратно — одели и покормили… Нет, все же хорошо, что Морозовым Дита попалась. Не знаю, как другая какая девчонка перенесла бы такое похищение, возможно, осталась бы с психологической травмой. А с бесовки же, как с гуся вода.
Потом я нарезал задач: обеспечить охрану терема, чтобы никто не мог в него войти незаметным и выйти безнаказанным, Голос со своими заморочками с этой задачей справлялась не до конца, заказать кафтаны моим новоиспеченным стрельцам, осетрового, мать его, цвета, разузнать, что там за вотчину мне подгоняет князь, заказать самовары для главы Чародейного Приказа и боярыни Марфы — мое слово тверже гороху, сказал, что подарю, значит, подарю — приготовить чего-нибудь поесть, отследить возможные пакости со стороны Морозовых — это я должен мстить, мою же девчонку похитили, но Морозовы явно полагают, что мстить должны они, шалость же не удалась… Всякие пакостники крайне обижаются, когда задуманная ими гадость не получается.
Уф… Что-то я устал…
Я откинулся на спинку своего резного кресла и вздохнул. Теперь понимаю, почему бояре с собой посохи таскают. Если у них часто происходит что-то подобное — без посоха и на ноги-то не встанешь.
— Вот, Викеша, отпей квасу.
Я с благодарностью принял глиняную кружку из рук моей тети Анфии, которая, вообще-то, как-то так само собой получилось, отвечала за все мое не в меру разросшееся хозяйство.
Эх, хорош квасок! Квас на Руси и сам-то по себе бодрит и освежает, а тут явно с какими-то травами, остёр и ядрён. После первого же глотка жить захотелось.
— Тетя, а вели-ка мне баню затопить.
— Так давно уже, — подмигнула она мне, — Иди, Викешенька, попарься. Баня, она сил прибавляет. А тебе сейчас силы ой как пригодятся.
* * *
Русской бане можно петь гимны и хвалебные песни. Это я понял еще в первые дни после своего переселения сюда. Как-то так получилось, что до этого я за всю свою жизнь в бане не был ни разу. Только на картинках и в видеороликах видел, отчего искренне не понимал, что в этом такого находят — сидишь, обмотанный простыней на каких-то деревянных лавках и пиво пьешь, что в этом такого замечательного? Ну еще иногда тебя поливают водой, хлещут ветками, после чего ты выскакиваешь и прыгаешь в ближайший сугроб. Так что рекламируемое удовольствие от бани я относил к разряду развесистой клюквы.
А вот когда оказался здесь…
Баня — это не просто помывочная. Это целый ритуал, в ходе которого возникает ощущение, что тебя разобрали на части, промыли каждую косточку, промяли каждую мышчинку, каждую жилочку, собрали обратно — и ты становишься бодрым и закаленным, как стальной клинок. Да, наверное, сравнение с клинком будет самым точным — сначала тебя разогревают докрасна, потом бьют-куют вениками, потом окунают в холодную воду пока не зашипишь — и ты готов горы свернуть и вверх ногами перевернуть. А то чё они тут стоят?
Я лежал, расслабившись, на банном полке, скорее даже — растекшись по нему, как та рыба-капля, только более довольный жизнью. Жар, идущий от печи, проникал в самую глубину моего тела, буквально ощущалось, как раскрылись все поры моей кожи и сквозь них из меня вытекают, как грязь, все проблемы, трудности, неприятности…
Дверь открылась бесшумно, в полутемное помещение скользнула белая фигура.
— Викешенька, — пальчики Аглашки, моей скоморошки, прошлись вдоль моей спины, — Я с веником пришла, попарить тебя…
— Не надо, я себя хорошо вел, — пошутил я, — Ай!
Первый удар достался именно по тому месту, которому всегда достается, если ты себя плохо вел — я на животе лежал — а потом… А потом веничек пошел по моей спине, шлепая и выбивая из меня остатки всякой гадости, которая накопилась внутри.
— Хорошо ли тебе, Викешенька, хорошо ли тебе, миленький?
— Ой, хорошо…
— А хочешь — еще лучше станет?
Я, прижавшись щекой к горячей липовой доске полка, покосился на нее. Моя девочка была мокрая и красная, как ягодка, и что-то мне подсказывало, вовсе не от банного жара. Аглашенька…?
— Перевернись… — прошептала она мне на ухо. И, отвернулась. Я заколебался. Сами понимаете — хоть я и был совершенно расслаблен, но в такой ситуации расслаблен я оказался все же не весь. Скорее — местами я напряжен до предела. И, как-то вот так показываться… Тут моя Аглашенька принялась стягивать через голову длинную рубашку и я, заворожено глядя на нее, перевернулся…
— Ого, — сказала Голос.
— Голос! — тихо прошипел я, — У тебя совесть есть?
— Неа, — безмятежно ответили мне.
Рубашка упала на пол, и я внезапно почувствовал, что предел, о котором я упоминал выше — не предел вовсе. Вот сейчас — предел. Мне уже пофиг, наблюдает ли за нами Голос — да пусть хоть попкорн ест! — есть только я и моя скоморошка, такая прекрасная, такая желанная, такая…
Приближающаяся ко мне.
— Аглашенька…
— Викешенька…
Дверь раскрылась.
— Ой, — сказала заглянувшая внутрь Дита. И покраснела.
— Ой, — сказала Аглашка. И тоже покраснела. Да, еще больше.
— Ой, — сказал я и прикрылся веником.
— Ой, — сказала Голос, судя по всему, просто так.
На мгновенье у меня появилось малодушное сожаление о том, что мы спасли Диту. Сидела б дальше в подвале у Морозовых, зато НЕ МЕШАЛА БЫ!
— Викеша, там… К тебе приехали…
— Блина им горелого… — пробормотал я.
Кого там еще принесло в такой неудачный момент⁈ Эх… Хочешь, не хочешь — а идти надо. Я встал и пошел к двери.
А потом веник упал.
* * *
У сенях терема меня ожидал человек, при виде которого у меня екнуло сердце.
Невысокий, даже пониже меня ростом, при этом в плечах широк — два меня получится. Лет сорока с небольшим, с короткой темной бородой, местами побитой сединой. Одет в дорожный кафтан, крапивно-зеленого цвета, с волчьим мехом.
Внимательные и строгие глаза цвета стали и зимнего неба осмотрели меня.
— Ну, будь здоров, боярин Викентий, — произнес гость с непонятной интонацией.
Я вздохнул:
— Будь здоров… отец.
Глава 28
Понятное дело, это был не настоящий отец Викентия, боярин Георгий Осетровский. Тот погиб двадцать лет назад, защищая свой род, и похоронен глубоко под собором. И не мой отец, тот, что остался в двадцать первом веке — неоткуда ему тут взяться. Хотя, если честно, его появлению я бы удивился меньше, чем прибытию боярина Георгия. Такой уж у меня папа, от него чего угодно можно ожидать…
Нет, передо мной стоял и смотрел, чуть прищурившись, на своего приемного сына тот, кого Викентий всю свою жизнь считал родным отцом.
Псковский губной староста, Тимофей Степанов, прозванием Лыкас.
Я медленно шагнул к нему навстречу… Он, так же медленно, двинулся вперед, ко мне… Мои люди, отошедшие к стене, замерев, наблюдали за этим сближением, очевидно, не очень понимая, что происходит и как реагировать. Хотя Нафаня, как я заметил краем глаза, подобрался, как тигр перед броском.
Еще один шаг…
— Сын!
— Отец!
Мы крепко обнялись. Да, я никогда не видел викентьевого отца до сих пор — я осознал себя уже на Москве — но, то ли чувства прежнего Викентия еще жили внутри меня, то ли что-то еще — не знаю, однако я чувствовал себя так, как будто это и вправду мой родной отец. Такое, знаете ли, чувство… защищенности, что ли. Мол, что бы ни случилось — придет папа и поможет. И вот папа пришел.
— Ну, Викешка, рассказывай, что ты тут успел натворить, пока меня рядом не было.
* * *
Мы с отцом — я как-то сразу даже мысленно начал называть Тимофея отцом —
