и в этом молчании я слышу утвердительный ответ.
Усмехаюсь под нос, потому что я вспоминаю, как он с девочками ловил кузнечика в дачном домике и как аккуратно он его вынес в мягкой салфетке, чтобы не навредить. Теперь выясняется, что сегодня ночью возможно будет два трупа.
— Его надо остановить, — говорю я. — Так нельзя.
Валентин молчит, и я понимаю, что он не станет поднимать вопрос, что нельзя убивать людей, даже если тебя сильно разозлили. Никто из “подчиненных” не посмеет учить жизни Грома.
А меня он послушает?
Может, я переоцениваю свои силы? Ведь я больше ему не жена и не “моя женщина”.
А кто он для меня сейчас?
Если он для меня левый бандит, то, конечно, я не полезу с разговорами о том, что убивать людей — плохо.
Кто он?
Бывший муж.
Какая размытая формулировка.
Бывший муж может быть врагом, который не заслуживает даже взгляда.
Бывший муж может быть другом и близкими человеком, с которым разошлись жизненные дороги. И такое бывает. Не все разводятся со скандалами, обидами и агрессией.
Бывший муж для меня… это боль и надрыв.
Останавливаюсь на лестничной площадке и смотрю на ступени, что бегут вверх к третьему этажу.
Не смогу.
Разговора у инкубатора с недоношенным ребенком не выйдет, и есть вероятность, что у меня так расплавятся мозги от увиденного, что я сама пойду и задушу Наташу.
Меня начинает уже сейчас трясти от гнева на эту тупую и жестокую потаскуху, в которой нет ничего человеческого.
Ее должен осмотреть психиатр, потому что, с высокой вероятностью, у нее есть отклонения в психике.
Может, она психопатка, которая не умеет любить и чувствовать глубокие эмоции, которые отвечают за привязанность, заботу и эмпатию.
Поскрипываю зубами и торопливо спускаюсь.
— Вы же еще хотели в уборную заглянуть, — заявляет позади меня Валентин.
— Передумала.
Я не помню, как пробегаю через коридор и как выскакиваю на крыльцо в мороз. Дышу.
Валентин приобнимает меня и помогает спуститься с крыльца:
— Накрыло?
Я молча киваю, а затем меня выворачивает под тяжелые ботинки Валентина, который поглаживает меня по спине:
— Ничего.
Из меня выходит запоздалое отвращение к Наташе и моя беспомощность перед ее беспринципностью и жестокостью. Вытираю рот рукавом пальто и крепко зажмуриваюсь.
Расслабляю мышцы лица и распрямляюсь. На языке горчит желчь.
— Мам, — слышу голос Алины, а потом ей вторит Варя, — мам.
Голоса тусклые и печальные.
Я оглядываюсь и вижу, что мои девочки за эти тридцать минут повзрослели. Вася помогает им снять одноразовые голубые халаты, и они спускаются ко мне. Молча меня обнимаю, уткнувшись лицами в пальто и тяжело вздыхают.
Я не чувствую в них истерики, и они впервые за долгое время меня так обнимают. Обнимают в поиске поддержки, тепла, принятия и защиты от боли и страха.
Сейчас они обнимают меня, как маму, в тени которой можно переждать.
— Я рядом, — шепчу я.
Мне не надо задавать вопросы, как там папа, и узнавать другие подробности. Просто надо быть рядом.
— Поехали домой, — сипит Варя.
— Поехали… — соглашается Алина, — папа… папа пока останется тут… Ему надо остаться… — всхлипывает, — а нам… надо подумать.
Подумать.
Маме тоже предстоит о многом подумать. Именно подумать, а не нырять в обиду, злость и ревность, которые все эти месяцы рвали меня, как и моих дочерей, на куски.
А теперь надо подумать.
— Мам, — сдавленно бубнит Варя.
Обнимает меня еще крепче, словно боится, что я исчезну или испарюсь в морозной ночи.
— Да, милая? — накидываю на ее голову капюшон. — Ее зовут… Ива.
Глава 41. Ничего не исправить
— Па, мы тебя любим, но нам, наверное, пора к маме.
Я молча киваю, а после крепко прижимаю к себе Варю и Алину, которые не сопротивляются, не кричать и не обзываются.
— Я люблю вас.
— Мы тебя тоже, но мы пойдем. Хорошо?
Они меня вытащили из черной холодной проруби. Спасли, и теперь им надо вернуться к матери, чтобы самим отогреться в ее теплых и уютных объятиях.
Отстраняются. Я слабо улыбаюсь и киваю. Касаюсь их щек и целую в лоб.
— Маме что-нибудь передать? — Алина вытирает слезы с щек.
Со вздохом поправляю на ее груди одноразовый халат:
— Я не знаю, что ей передать, Аля.
Я, правда, не знаю.
После всего, что между нами произошло, слова ничего не объяснят и не исправят.
— Тогда я ее просто обниму, — Аля шмыгает и переводит взгляд на инкубатор.
Делает к нему шаг и кладет ладонь на прозрачный пластик. Молчит, а Варя рядом смотрит себе под ноги и шепчет:
— Я не думала… что все вот так…
Аля берет ее за руку.
Варя зажмуривается, будто ей больно, и кладет свободную ладонь на инкубатор, а затем одергивает и торопливо шагает прочь, втянув голову в шею.
— Подожди меня, блин! — Алина кидается за ней, и у двери оглядывается, — пока.
— Пока.
Вновь остаюсь наедине с Ивой.
Ива.
Я не хотел давать ей имя, но когда девочки спросили, как ее зовут, то “Ива” само собой у меня вырвалось.
Слышу, как скрипит дверь. Молчание, но по тихим и напряженным вдохам и выдоха понимаю, что ко мне заглянул Серый.
— Говори, — сжимаю переносицу.
— Ваша жена… — мнется и добавляет тихо, — бывшая жена…
— Не тяни.
— Я подозреваю, что ты не в курсе того, что она к Наташе заходила, — торопливо и немного виновато проговаривает Серый, — но ее Святой привел… и мы что-то не подумали…
Не мне возмущаться, что мои люди не особо умеют думать. Я сам, как оказалось, не умею думать.
— Ты пришел наябедничать на Святого?
Ива в инкубатор морщит нос, и я кладу руку на бокс, чтобы хоть как-то обозначить свое присутствие для нее. Она не одна. С ней я и Серый, который озадаченно молчит на мой вопрос.
Может, он не знает, что означает слова “наябедничать”?
— Эммм… нет, — наконец, говорит он. — Просто… — неуверенно продолжает, — пришел отчитаться.
— Ну, отчитался?
— Я всего их разговора не слышал, но…
Зачем Лера опять полезла к Наташе?
