и его отчаяние.
Он встал передо мной на колени, и для него этого не было красивым жестом. В жизни таких мужчин, как Роман, подобное случается один раз в жизни.
А что с Наташей? Жива?
Живая и целая.
Однажды Вася сунул мне мятый клочок пожелтевшей бумаги и шепнул, что ему после такого голову оторвут.
“Меня не будет в жизни этой девочки. Я обещаю. Я знаю, что ты приняла ее. Иначе ты не смогла бы. Спасибо. Н.”
То ли тяжелый труд, то ли большая семья, то ли дети от сурового джигита, который каким-то удивительным образом вытянул из ядовитой змеи нить женщины, но что-то тронуло сердце Наташи, и она тоже прожила свою метаморфозу.
Ива не узнает о ней, а Наташа сдержит свое обещание.
Роману я, конечно, покажу записку со следами слез. Он кивнет, и Васе голову не оторвет. И даже не скажет, что знает о его наглости.
После я сожгу эту записку и развею по ветру.
Роман меня обнимет сзади, уткнется в шею и тихо скажет:
— Я тебя люблю
***
— Блин, — Люба хмурится, — но это же пипец, Лер. Я же уже не девочка! Сорок лет, а я с пузом буду?
Это моя соседка, которая заявилась к нам с яблочным пирогом в первый день нашего переезда. Сунула мне в руки угощение и уверенно сказала, что будем дружить. Вот мы и дружим три года.
— А что не так? — вскидываю бровь. — Будто сорок — это приговор. Давай мне свое пузо. Мне будет нестыдно, — смеюсь.
— Ну ты-то у нас рыжая бесстыжая, — Люба подпирает лицо кулаком и тяжело вздыхает, — а у меня… у меня старшая, — смотрит на меня, — замуж же собралась.
— Ну и что?
— Думаешь, — слабо и неуверенно улыбается, — сказать Богдану, да?
— Да, — ставлю на стол тарелку с печеньем. — И я уверена, что он будет рад.
— Вот как так получилось? И к сорока годам… — сжимает переносицу. — Ладно, сказать все равно надо…
Беру Любу за руку и заглядываю в ее обеспокоенные глаза:
— Вот увидишь, — мягко улыбаюсь, — он будет рад.
Знала бы я тогда, что Люба через семь месяцев придет ко мне в слезах и с новостью, что ее муж Богдан пятнадцать лет скрывал вторую семью.
