нарыв явился на тощей ляжке во всей красе — точь-в-точь как у святого Роха, если верить легенде.
— Одной капли хватит!
Разбухший сучок, служивший пробкой, был выдернут, и из горлышка пролилось содержимое склянки. «Нарыв» пополз по ноге вниз, оставляя за собой совершенно здоровую кожу, а хитреца окутало облако аромата лаванды.
— Чуете, ваша светлость, как святостью повеяло?
— А если выпить, тоже поможет? — подмигнул Кроули, внутренне умиляясь откровенному и наивному мошенничеству. Прямо-таки заря времен, когда Зло еще было юным и неопытным.
— От всех хворей, не сомневайтесь! — закивал ловкач.
— Сколько же ты за нее хочешь? Сто ливров? Триста? Пятьсот?
— Пятьсот, — продавец нервно облизнул губы. — Вон у вас какой кошель набитый…
— Ну-у, за такое чудесное средство пятьсот мало! — Кроули продолжал развлекаться. — Предлагаю так: ты мне склянку, а я тебе — молодость, здоровье, богатство, красавиц без счета… Да, чуть не забыл: вместе со склянкой отдаешь свою бессмертную душу. По рукам?
— Ш-шутить изволите? — морщинистое лицо под слоем грязи побледнело.
— И не думаю. Вот золото, — у ног демона звякнул туго набитый мешок. Потом еще несколько. Мешковина на одном из них треснула, и в слякоть переулка посыпались новенькие, блестящие золотые монеты. — Какой наряд желаешь: парча, бархат, шелк? — мешки скрылись под грудой роскошной одежды. — Насколько молодым хочешь сделаться? Предпочитаешь брюнеток или блондинок, худых или пухленьких?
— Ты… ты кто такой? — просипел бедняга.
— Чёрт, — широко улыбнулся Кроули, — и в моем случае это не ругательство.
Из-за его спины, чуть ниже пояса, показался черный хвост наподобие коровьего, с пушистой рыжей кисточкой на конце. Из темени, прямо сквозь сукно шаперона, проросли кривые острые рога, а лицо вытянулось на манер свиного рыла.
— Ну, отдавай душу!
Ответом был дикий вопль и топот удаляющихся ног.
— Заберу тебя в геенну! — завизжало ему вслед порождение Ада.
— Азирафель, с тебя причитается, — пробормотал Кроули уже своим обычным тоном, пинком отправляя все богатство обратно в небытие. — Правда, страха у этого проходимца вряд ли хватит надолго.
Непринужденно перебросив хвост через локоть, демон огляделся. Обычный узкий грязноватый переулок; впереди виднелась не то площадь, не то просто широкая улица, позади остался папский дворец, пустынный, унылый, насквозь пропахший ладаном и миррой. И если все равно, куда идти, отчего бы не пойти вперед? Решив так, Кроули пошел, куда глаза глядели, помахивая кисточкой хвоста. Избавляться от облика чёрта он не спешил: в последние дни жизнь в зачумленном городе все сильнее напоминала ему бесконечный мрачный карнавал, где смерть прячется за многообразием масок, чтобы в следующий момент сбросить любую из них. Так пусть хотя бы за поросячьей харей скрывается просто чёрт.
Впрочем, уже через несколько шагов пришлось вернуть себе человеческий облик: рога чуть не порвали веревку с мокрым тряпьем, протянутую поперек переулка. На шум из ближайшего окна высунулась сердитая хозяйка, и Кроули чудом увернулся от потока помоев, выплеснутых на него из лохани. А следом полетела и лохань: женщина разглядела рога и свиной пятачок.
Демон прибавил шагу, на ходу рассуждая, что в таком непредсказуемом городе лучше все-таки остаться с человеческим лицом.
Переулок вскоре вывел к улице, еще недавно одной из самых богатых в Авиньоне, а ныне ничем не отличающейся от разоренных и заброшенных кварталов бедноты. Правда, в отличие от них, пустынной она отнюдь не была.
По улице шли люди. Шли, плелись, тащились, ползли — кто на коленях, а кто и на четвереньках, мотая по-лошадиному головой. Десятки голосов вразнобой тянули погребальный гимн, отчего Кроули не сразу разобрал слова.
Dies irae, dies illa
solvet saeclum in favilla
teste David cum Sibylla…[1]
Босые, простоволосые, в дерюгах и власяницах — мужчины и женщины, молодые и старые, — все они на ходу царапали щеки ногтями, раздирали и без того рваную одежду, хлестали себя или идущего впереди плетьми и колючими ветками шиповника и терна. Иные — точно этих истязаний было недостаточно, — надели на головы терновые венцы. Кровь из глубоких царапин стекала по вискам и лбу, превращая бледные лица в маски. Карнавал отчаяния продолжался.
Кроули стоял, завороженный монотонным ритмом песнопения, мерными, почти механическими взмахами рук с плетьми, непрерывным шарканьем сотен ног. Куда стремились эти несчастные, чего хотели? Не свернули на улицу, ведущую к папскому дворцу, миновали дорогу на мост Сен-Бенезе, — они, казалось, брели без цели и смысла, по кругу, как измученные страхом животные, надеясь убежать от источника мучений и одной болью унять и искупить другую.
…Гимн закончился. Словно очнувшись, люди застонали, завопили, запричитали, стараясь перекричать друг друга и в общем исступлении докричаться до небес. Плети засвистели с удвоенной силой. Кроули отшатнулся, когда ему в лицо попали теплые брызги, с безнадежной ясностью понимая, что кошмар семисотлетней давности блекнет перед тем, что творится сейчас.
Внезапно крики идущих в голове процессии из жалобных сделались яростными. Кроули, не задумываясь, рванулся туда и увидел, что несколько человек крепко держат за руки бородатого старика в низко натянутой на лоб остроконечной шапке.
— Он что-то бросил в колодец! — послышались возгласы. — Отравил его! Проклятый еврей отравил колодец!
Рядом валялись черепки разбитого горшка, густо усыпанные каким-то желтым порошком.
Перед стариком встал монах в белой тунике и черном плаще, с тонзурой, тщательно выбритой на шишковатом черепе.
— Отвечай, что ты намеревался сделать с этим адским зельем? — худой длинный палец указал на порошок. Запавшие, с нездоровым блеском глаза уставились на бледное, одутловатое лицо старика.
— Отравить… — растерянно начал тот, но тут же поправился: — Крыс отравить, государи мои, одних только крыс, житья ведь нет от крыс! Они черную смерть принесли и вообще твари зловредные…
— А у колодца что делал? — монах не скрывал свою неприязнь к иноверцу.
— Ничего не делал… Мимо проходил, остановился передохнуть, годы мои, ох, годы — такие немаленькие, скажу я вам…
— Он лжет! — гнусаво заверещал кто-то. — Все они лжецы, иудино племя! Это они и крыс напустили, проклятые!
Из толпы выбежала женщина — немолодая, тощая, исполосованная плетью, в рванине и терновом венце на жидких пепельных волосах. Кровь от шипов запеклась на обтянутых желтой кожей острых скулах, безбровом лбу и впадине провалившейся переносицы. На нее смотрели со смесью брезгливости, изумления и ужаса, а она продолжала кричать, захлебываясь и плюясь слюной:
— Падаль в колодцы бросают! Сатане кадят!
