расступились, пропуская женщину в гридницу. Это была чародейка, много лет жившая в хоромах прямичевских князей и за постоянный звон серебряных подвесок прозванная Звенилой. Во всем Прямичеве было только два человека, которые не боялись спорить с Держимиром и могли усмирить приступы его дикого гнева – Звенила и Байан-А-Тан. Теперь она осталась такая одна.
С порога взгляд чародейки устремился к Держимиру, лицо ее дрогнуло, глаза раскрылись шире, в них мелькнуло страдание, потом они вдруг стали совсем пустыми. И словно тихий ветер пролетел по гриднице – ни один волосок не шевельнулся, но незримое дуновение ощутили все. Звенила шагнула к князю, и Держимир поднял голову. Его зубы были стиснуты, кожа обтянула скулы, черные брови сдвинулись, в синих глазах плескалась живая боль, отчего взгляд казался режущим. Множество мелких рубцов на щеках, на подбородке, на висках – следы неудачно пережитых юношеских прыщей – покраснели и были еще заметнее, чем обычно.
– Чего ты хочешь, ведьма? – хрипло выдохнул Держимир.
В голосе его смешались мольба оставить его в покое и угроза поубивать всех, кто не прислушается.
Звенила протянула руку к его плечу, но он вскочил и отшатнулся.
– Уйди от меня! – рявкнул он. – Еще тебя мне не хватало! Чего ты пришла? Иди слушай своих лягушек! Ты сказала мне, что в этом походе меня ждет удача! Ты обещала, что я получу все, что мне нужно! Где моя удача? Где мой брат?
– Не надо злиться, княже! Послушай! – низким мягким голосом, неожиданным при ее тонком сложении, взмолилась Звенила. – Послушай! Судьба не любит гнева!
– Тринадцать лет я тебя слушаю! – кричал Держимир, с ненавистью глядя на женщину и сжимая кулаки. – Тринадцать лет я не видал счастья никогда и ни в чем! То рароги лезут, то личивины, то засуха, то град, то черный мор! Но это всего хуже! Хватит с меня! Оба вы друг друга стоите – ты и этот хряк безголовый! Обоих вас видеть не хочу! Вон отсюда! Озвеню не дружину водить, а коров пасти! А тебя в омут с мешком на голове! Вон отсюда!
Звенила отшатнулась от Держимира, как от удара, подняла руки к лицу, ее глаза стали огромными, в них вспыхнули страх, отчаяние, лицо болезненно исказилось и вдруг показалось безумным.
Держимир резко отвернулся и снова сел на ступеньку престола, почти упал. Вспышка гнева мгновенно выгорела, осталась только тоска. Он закрыл глаза, как будто смотреть на свет ему было больно. Он не умел плакать, и боль его не находила облегчения.
Озвень топтался на месте, то словно порывался выйти, то снова оборачивался к Держимиру. Если бы какой-нибудь другой из говорлинских князей при дружине назвал воеводу сначала дохлым козлом, а потом безголовым боровом, то воевода самое меньшее бросил бы ему под ноги когда-то дарованный меч и ушел служить самому злому врагу, чтобы отомстить получше. Но Озвень слышал все это не в первый раз и никуда не уходил. Тринадцать лет назад, когда Моровая Девка унесла разом половину Прямичева и князя Молнеслава с женой, Озвень и Звенила остались за родителей шестнадцатилетнему Держимиру. Все эти годы они наставляли его в меру своего разумения, страдали от его злого нрава, но терпели, как терпят от родных детей, если не могут с ними справиться. И Держимир, остыв от очередной вспышки, терпел своих наставников, как терпят родителей, даже если боги послали не самых умных.
Но сейчас была не обычная ссора, от которой Держимир остынет и даже что-нибудь подарит, чтобы не помнили обиды. В таком всесокрушающем отчаянии его видели впервые, и это легко было понять. Если князь Держимир и мог кого-нибудь любить без ссор и обид, то только Байан-А-Тана. Живой, веселый и вдохновенно-отважный куркутин воплощал все то, чего самому Держимиру не хватало, но он не ревновал и не завидовал, а любил брата как лучшее продолжение самого себя. И вот его не стало. Держимиру казалось, что в нем самом умерло все хорошее, а остались только злость и неудачливость. Байан-А-Тан был удачлив, все легко давалось ему в руки, потому Держимир и послал его в этот поход. И теперь он не мог простить себе, что так неоправданно, как теперь казалось, отправил навстречу опасности самое дорогое, что у него было. Весь мир стал серой пустой равниной, вроде тех подземных полей, где Велес пасет духи умерших. И это теперь навсегда.
Наблюдая за Держимиром, Звенила задышала глубже, ее грудь часто вздымалась, так что колыхались серебряные лягушиные лапки, нанизанные на кольца и приколотые к рубахе на груди. Ее лицо побледнело, брови подрагивали. Повернув голову к отрокам, она мягко взмахнула рукой, как лебедь крылом, показывая им на дверь. Звякнули подвески на браслетах, а отроки быстро, с приглушенным топотом, потянулись вон. Озвень хотел что-то сказать, но чародейка сверкнула на него глазами, и воевода закрыл рот. Движением брови Звенила погнала его к дверям. Ее лицо стало строгим и решительным.
Когда они остались вдвоем, Звенила подошла к сидящему Держимиру и мягко погладила его по волосам. Он сильно вздрогнул, но не поднял головы, и Звенила приободрилась. На этот раз все же перегорело, хотя и труднее, чем обычно. Отцепив от пояса резной гребень, она стала ловко расчесывать волосы Держимира и мягко нараспев приговаривать:
– Отдай мне печаль, возьми покой! Отдай мне горе и тоску, я их по ветру развею. Поди, тоска, за широкие реки, за высокие горы, за быстрые реки, поди в ржавое болото, там под камнем черным тебе место до скончания века…
Держимир глухо и тяжко вдохнул. Обычно он после приступа гнева чувствовал себя неловко и торопился помириться с теми, кого только что бранил, но сейчас ему не было дела ни до кого. Для него существовал только Баян – и мысль, что он больше не придет.
– Нету его больше, и удачи мне не будет, – глухо бормотал Держимир, глядя перед собой, как будто заново привыкая к миру, который без Баяна стал совсем другим.
В его погасших глазах была такая неизбывная тоска, что Звенила испугалась ее больше, чем гнева. Она умела отнять у него гнев и дать покой, но не умела отнять тоску и дать радости. Это умел, безо всяких заговоров и ворожбы, один только Байан-А-Тан. Звенила многим бы пожертвовала за то, чтобы обладать его молодой силой, его задором и блеском глаз, его неизменной верой в будущие победы. Но этого она не имела. Когда за плечами тридцать лет службы Надвечному Миру, в душе поселяется мудрость, но уходит радость. Уходит безвозвратно.
– С тобой я остался… – уныло повторил Держимир. – А ты… Последнего долга и то я лишился. Хоть бы похоронить его
