него злая червоточина твердила, что клеймо предателя так и останется с ним до конца жизни, если он не выполнит просьбу партизан, так до конца его дней ему в спину будет доноситься полный ненависти окрик:
– Кулак!
Так и будут его таскать по кабинетам НКВД, угрожая 58 статьей, за его происхождение из дворян. Только согласие на разведку даст шанс миновать все это.
– Приходи к вечеру…Будет тебе схема расположения!– и зашел в дом. Даже не обернувшись, каким-то внутренним чутьем понимая, что сделал, возможно, самую глупую ошибку в своей довольно долгой жизни.
20
Хромая, дед Федька зашел в дом, оставил костыль у стены и присел на лавке возле стола, задумчиво вперив взгляд своих серых глаз в одну точку. Колька опасливо выглянул из-за занавески, наблюдая за дедом вместе с Шуркой. Слезы на щеках уже высохли, и какой-то взрослой рассудительностью внук понимал, что Подерягин оказался прав, наказав его. При мысли, что ружье могло выстрелить тогда, когда он навел ствол на сестренку, брала непонятная оторопь. Акулина перекладывала посуду, нервно вытирая мокрые руки о засаленный фартук. Потом не выдержала и скомандовала детям пройтись погулять. Ей не хотелось, чтобы они слышали весь их серьезный разговор с дедом.
С шумом они спрыгнули с печи. Радостная Шурка запрыгнула в Колькины грубо подшитые валенки, а брат надел дедовы. Вдвоем они вскоре исчезли за порогом, бросаясь снежками и валяясь в снегу. Такое редко, когда удавалось. Валенок на всех не хватало, и чаще всего Шурка оставалась дома, и гуляли они по очереди.
Когда дети скрылись за двором, Акулина прикрыла плотно дверь, ведущую в сени, и присела рядом со свекром.
– И ты пойдешь? – спросила она, выжидающе посмотрев на деда.
– Пойду…– ответил дед, вспоминая о пуговице, которую Василь Полухин ему отдал после последней их акции.
– А если тебя раскроют? Как мне быть с двумя малолетними детьми на руках? – вскинулась раздраженно Акулина.– Убьют ведь и не спросят фамилии…Петр неизвестно где, ты идешь на эту проклятую станцию…Вы все с ума посходили что ли с этой войной?– она расплакалась, обхватив свою голову руками.
– Не плачь, Акуля…Не плачь, дорогая…– дед Федька растерялся, закружился подле невестки, а потом обнял ее за плечи, погладив по черным, как смоль волосам. – Не плачь…Я вернусь…Все будет хорошо! Я вернусь! Обязательно вернусь! И Петька вернется! Куда он денется? Ты меньше слушай этого Василя, он такого набрешет…
Впервые в жизни, с того момента, как Акулина вошла в их семью, дед Федька позволил себе быть с нею ласков. Это было настолько неожиданно и удивительно, что женщина перестала плакать и замерла, глядя на свекра снизу вверх опухшими от слез красными глазами.
– Правда?
– Конечно, правда…– улыбнулся дед в свои черные с проседью густые усы.– Вот только схожу в город…
– Зачем тебе это надо?
– Должок у меня перед советскими людьми, Акуля! Отдать требуется…– промолвил он, отпуская женщину из своих объятий, молча начиная собираться.– Зови Кольку! Валенки нужны…– коротко приказал он, снова превратившись в строгого собранного до злости Петиного отца. Даже лицо его изменилось, обозначив глубокие морщины, изрезавшие его загрубелую кожу по всем лицу.
Через пару минут, понуро повесив голову, в дом вернулся Николай. Скинул валенки у порога и прошлепал босыми ногами на печь. Сегодня повезло Шурке. Она осталась на улице, лепя из мокрого снега непонятное чудище, а ему придется наблюдать за ее игрой из окна.
Дед быстро собрался и ушел, впустив в дом облако пара, а Акулина еще долго смотрела ему в след, наблюдая за медленно удаляющейся по проулку сгорбленной фигурой, не услышав, как еще не протрезвевший Ганс ввалился в хату. Помятое лицо немца говорило о том, что ночь они провели у бургомистра под самогон и хорошую закуску. Покачиваясь, он подошел к лавке и обессилено опустился на нее, осматривая горницу мутным полупьяным взглядом. Заметил Кольку и помахал ему рукой, подзывая поближе.
– Komm heir!( Иди сюда!)– проговорил он, махая призывно мальчику рукой. Акулина настороженно замерла, не понимая, чего хочет военный.– Komm!
Обычно переводчик в их коротких разговорах был дед Федька, неплохо знающий с детства немецкий язык. Сейчас его рядом не было, но Николай медленно подошел к фрицу. Тот неожиданно улыбнулся и погладил его по вихрастой голове. Засуетился, расстегивая свой мундир, доставая из внутреннего кармана упакованную в фольгу настоящую немецкую галету.
– Behandle dich!( Угощайся!)– протянул он ее Кольке, продолжая пьяно улыбаться. Мальчишка растерянно оглянулся на мать, не зная, как себя вести. Брать или не брать предложенное угощение? Акулина кивнула, улыбаясь, не чувствуя от выпившего немца какой-то агрессии. Протянув руку, Николай взял галету и отнес матери. Буркнул настороженно в ответ:
– Спасибо!
А Ганс обрадовался, что его подарок был принят. Встал с лавки и, покачиваясь, отправился к тому месту, где лежали его вещи. Долго копался в вещмешке, пытаясь что-то найти. Ругался по-немецки, а потом достал потертую фотографию и показал Акулине с сыном. На фото была запечатлена молодая женщина с кудрявыми вьющимися светлыми волосами, в длиннополой пляжной шляпе и красивом дорогом платье. Рядом с ней мальчик и девочка примерно возраста Кольки с Шуркой. Мальчик был одет в строгий черный пиджак и чувствовал себя очень взрослым и самостоятельным, а совсем маленькая дочурка весело смеялась, держа женщину за руку. При виде фото из глаз Ганса потекли слезы. Он недовольно поморщился и смахнул их неловким движением. Затараторил что-то по-немецки, тыкая пальцем в фото.
– Das ist meine frau! Sie ist in Deutschland gebliebenю Und das sind meine kinder? So alt wie du…Der junge heibt Tony und das madchen Elsa. Ich will nicht kampfen! Ich will zu meiner familie.Ich vermisse sie wirklich!( Это моя жена! Она осталась в Германии. А это мои дети, такого же возраста, как ваши…Мальчика зовут Тони, а девочку Эльза. Я не хочу воевать! Я хочу к своей семье. Мне их очень не хватает…)– ни Колька, ни Акулина не понимали, что так горячо рассказывает им Ганс, но, по слезам, катившимся из глаз немца, женщина своим каким-то внутренним чутьем разобралась, что ему тоже надоела война, что ему хочется домой и к семье. Повинуясь, какому-то внутреннему порыву, приступу жалости, мыслью, что ее Петра, где-то там, далеко, на дорогах войны кто-то так же обнимет, она прижала фрица к себе и погладила по голове, как только что он погладил ее сына. Ганс улыбнулся, вытирая катившиеся по щекам слезы. Покачнулся на лавке и уснул, прижимая к груди
