из крокодила, кожаными жилетами, ремнями с литыми бронзовыми пряжками и, разумеется, шляпами. Продавщица ахала – вылитый Пол Ньюмен, Вера уклончиво молчала, но я мельком заметил в зеркале её лицо. Короче, шляпы у меня нет, что, пожалуй, к лучшему: вряд ли у меня хватило бы духу показаться в таком виде на людях.
Шериф присел на корточки рядом. Крякнув, скрипнув кожей портупеи и хрустнув коленными суставами. Ему было сильно за пятьдесят, – крепкий мужик, загорелый, с большими, точно клешни руками, наверняка охотник и рыболов, как пить дать суровый отец и строгий муж (но, несомненно, добрый дед), – его уже лет двенадцать местные выбирают шерифом. Тут, в Вермонте, шерифа выбирают прямым голосованием сроком на четыре года. Меня поначалу забавляла подростковая наивность американцев в выборах руководствоваться главным образом внешними данными кандидата. Со временем, однако, пришлось признать правоту такого подхода: ну посудите сами, ведь не может быть какой-нибудь очкастый ханурик дельным шерифом. Равно как нельзя ожидать мудрого правления от плешивого коротышки-президента. Безусловно, бывают исключения, но они как раз-то и подтверждают правило.
Вера продолжала стискивать себя руками, она стояла чуть поодаль и, болезненно морщась, смотрела на оленя. Шериф тоже его разглядывал, но без особых эмоций.
– Пятилеток, – поднимаясь, сказал. – Хороший зверь.
– Мы думали, усыпить… – я тоже встал. – И…
Шериф оглянулся на Веру, что-то буркнув, отстранил меня рукой, как-бы отодвигая в сторону. Расстегнул кобуру и достал пистолет – я как завороженный глядел на его воронёный армейский кольт седьмого калибра. Шериф щёлкнул предохранителем, поднял руку и выстрелил. Я машинально повернулся к оленю. Пуля попала в лоб. В самом центре белого ромба чернела круглая дырка. Крови не было. Просто чёрная дырка. Звон от выстрела вернулся эхом, пахнуло порохом. Так пахнут новогодние хлопушки, кисло и горько. От этого дыма жуткий кашель.
– Разделать сможете? – шериф застегнул кобуру. – Или прислать кого?
Потом приехали какие-то люди, громкие и бородатые, на грузовике с мятым бампером. Мы ушли в дом. Вера сидела как каменная и неотрывно смотрела в огонь. Иногда вставала, подкладывала полено и снова опускалась в кресло. Снова стискивала себя до белых костяшек. Я блуждал по комнатам, изредка заглядывал в окно – мельком и против своей воли, будто за стеклом открывался вид в преисподнюю.
Мужики ловко разделались с проволокой, они курили и смеялись, после закинули оленя в кузов. Вера вздрогнула, этот звук мёртвого тела о жесть мне вряд ли удастся так просто выкинуть из памяти. Я подошёл к креслу, положил руки Вере на плечи. Огонь полыхал вовсю, внутри расцветали пламенные пейзажи; рождались, наливаясь жаром, замки и башни, подвесные мосты, сияющие анфилады и пунцовые сады, а через минуту, с такой же лёгкостью всё это рушилось и исчезало. Мимолётное чудо. Бескорыстная и никому не нужная красота.
– Чудо…
Вера произнесла невнятно, точно во сне. Не оборачиваясь, будто говорила сама с собой. Я молча смотрел в огонь. Она продолжила тем же ровным голосом:
– Даже простую белку увидеть – такая радость. А если оленя, то у меня на целый день настроение особенное…
Я застыл. Мурашки поползли по спине. А Вера тихо закончила:
– Словно маленькое счастье снизошло.
20
Мои отношения с правдой весьма запутаны – вроде отношений между супругами, которые несколько лет жили вместе, потом развелись, а после сошлись снова. И не просто сошлись, а поженились ещё раз. Наверняка, у тебя тоже есть в знакомых такие.
С правдой нужно обращаться осторожно. Как с опасной бритвой – сравнение банально, к тому же такими бритвами никто уже давно не пользуется, но от этого бритвенная сталь не становится менее острой. Может, именно острота стали и пугает нынешних мужчин; они ведь такие нежные, такие ласковые – ну просто лапочки.
Ради правды я готов пожертвовать многим – даже правдой. Она, моя правда, похожа на разбитое зеркало, где отражение мира истинно, но расчленено на фрагменты, вроде осыпавшейся на пол мозаики – вот ультрамариновый кусок неизвестного моря, вот чей-то глаз – карий и, скорее всего, девичий. Ага, а вот чёрный, как сажа, осколок безлунной ночи, а, может, это – тайный грех и, вполне возможно, что именно твой. Или мой.
Хочу сделать тебе подарок, предупрежу сразу – я его украл. Существуют вещи без которых человеку живётся худо – знаю по себе; и мой подарок – одна из таких жизненно важных вещей. Это – осколок давнишнего лета, фрагмент из девяноста дней, закрученных лентой Мёбиуса, и потому бесконечных. Там нет начала и нет конца, смотреть это кино можно с любого эпизода. От этого удовольствие не становится меньше.
Это лето – особенное, это последнее лето твоего детства. Тут краски яркие, сочные и живые, это тебе не худосочная акварель – это живопись. Кадмий, стронций и лазурь. Никаких охр и умбр, выбрось свой коричневый марс к чертям собачьим. Цвет открытый, цвет дышит. Палитра – как у чокнутого Ван Гога, а не у какого-нибудь прусского меланхолика вроде Фридриха.
Это лето громогласное, никаких шепотков, оно орёт во всё глотку. Горланит, вроде четвёрки деревенских девок, румяных, подвыпивших, которым сам чёрт не брат. Шагают, взявшись за руки по полевой траве, по василькам. Отчаянно поют, красиво, но слов не разобрать. Похоже, про любовь.
А как оно пахнет, то лето! Никогда больше не будет такого духа у печёной на костре картошки, натыренной с соседских огородов. А уха на берегу закатного озера – вот это аромат! Как бы ты не стал богат и знаменит ни один ресторан мира не сможет предложить такого божественного яства из уклеек и пескарей. Не забудь и про кислую оскомину от яблок из колхозного сада, яблоки – чуть крупнее гороха, зелёные – вырви глаз, но добытые с риском для жизни и потому вкусней всех «джонотанов» на свете.
Оно, это лето, набито под завязку тёплым ветром, что пахнет скошенной травой, гомоном утренних дроздов и звоном полуденных стрекоз, узорами бабочек, щекотным бегом божьей коровки по загорелой руке, брызгами до небес от прыжка с ивы – ведь она так склонилась над рекой специально для тебя. Раз-два-три! – и ты летишь вниз с невероятной выси, летишь почти вечно. И футбол до белых кругов в глазах, до потери сознания, когда после игры ты просто падаешь в траву, падаешь навзничь и раскинув руки, точно солдат, сражённый пулей снайпера. И гонки на великах сквозь лес – тропа виляет, сосновые корни питонами переползают твой путь, но ты мчишь со скоростью света. Ты – болид, метеор,
