лежал и слушал, как в холодной темноте падают яблоки.
Кровать чуть качнулась и отчалила. Отчалила и легко заскользила в сторону восхода. На горизонте проступило перламутровое сияние, там просыпалось солнце. Перламутр растёкся и превратился в ртуть. Я дотянулся до весла и, встав на колени, начал грести. Рукоять весла, отполированная до тёплого блеска, ладно сидела в ладони. Грёб мерно – справа, слева. Справа, слева. Уверенные движения, без плеска, без брызг – ещё бы! – ведь я был мускулистым гавайцем с шоколадным загаром и гирляндой цветов на шее. Из-за горизонта кто-то выдохнул розовым – нежно, так дышат на зеркало, – и тут же персиковая благость растеклась ввысь, на полнеба. Солнце выставило золотистую дольку. Та засияла самоварным блеском, бескорыстно и радостно. Начала пыжиться, расти. Море, безупречно гладкое, стало лазоревым. Вдруг кто-то качнул лодку – что за чёрт! Кто там – акула? Кит? Или сам сдуру налетел на риф? Ещё раз! Ещё!
Гавайский рай померк, я проснулся. Вера трясла меня за плечо. На полпути к реальности я уже понял, что случилась какая-то беда. Растерянной Вера бывает редко, бывает сердитой или серьёзной, саркастичной или хмурой. Бывает злой, чертовски злой.
– Олень… – она неуверенно показала в сторону окна. – Что-то надо делать…
Я не сразу понял, что там происходит. На опушке, у самого леса, я увидел оленя. Мне показалось, что у него перебиты передние ноги: зверь мучительно пытался встать, но снова и снова падал. Движения напоминали конвульсии.
– Что… – пробормотал я. – Что с ним?
Олень дёрнулся и опять уткнулся головой в траву. Верины ногти впились мне в запястье.
– Проволока. Там проволока.
Олень запутался в колючей проволоке. Нашей колючей проволоке, которую я собирался убрать все три года. Олень попытался встать и упал снова.
Босиком, на ходу натягивая джинсы, я побежал в кладовку. На верхней полке, за пыльной коробкой с ёлочными игрушками, нашёл холщовую сумку с инструментами. Вывалил всё на пол. Среди отвёрток, гаечных ключей, беспризорных шурупов, гвоздей россыпью и прочего слесарного хлама, нашёл кусачки.
Процесс представлялся просто: поглаживая зверя по шелковистой шее и успокаивая ласковыми словами, нужно перекусить ржавую проволоку в нескольких местах – и всё. И всё?
Увидев меня, олень испуганно рванулся. Проволока впилась в горло, потекла кровь. Истоптанная трава уже была вся в красных кляксах. Я поднял руки, точно сдаваясь.
– Тихо-тихо… – шёпотом проговорил я, зачем-то показывая оленю кусачки. – Вот – смотри. И не надо нервничать… Мы сейчас эту…
Зверь скосил на меня безумный глаз. Шарахнулся в сторону и снова упал. Осторожно ступая, я подошёл ближе. Проволока стягивала грудь и передние ноги, из рваных царапин на животе и шее текла кровь.
– Ну как же ты так… – выставив кусачки, я почти дотянулся до проволоки. – Вот мы сейчас…
Олень захрипел и попытался лягнуть меня. Я отскочил, олень снова упал.
– Так дело не пойдёт, – пробормотал я. – Лягаться не надо. Лягаться нехорошо…
Олень вытянул шею, снова захрипел.
– Он по-русски не понимает, – Вера неслышно подошла, она стояла за моей спиной. – Его надо усыпить.
– Точно! – я повернулся. – Как же я не догадался! Принеси мне пожалуйста мой арбалет и стрелы с наконечниками, смазанными снотворным зельем.
– Я серьёзно.
– Вера!
– Не ори.
– Я не ору. Просто громко выражаю свои эмоции. Мы в глуши, в Вермонте! Лес! Дикий лес! Это ж тебе не канал «Дискавери»! Программа «В мире животных»! Глушь и дичь! Тут даже мобильной связи нет! Компьютер еле пашет. Телефон на проводе – девятнадцатый век!
– Должна быть какая-то служба. Не может не быть. Как в Вашингтоне ил Нью-Йорке – «Контроль за животными».
– Вера! – взмолился я. – Какой контроль?! Тут из власти – один шериф на всю округу!
– Вот ему и позвоним!
Я смолчал, шумно выдохнул и отвернулся. Может, она и права. Все мои старания только напугали зверя и он запутался ещё туже. Я сжал бесполезные кусачки, пару раз клацнул в воздухе. Олень снова дёрнулся.
– Прости-прости… – я сунул кусачки в задний кармана. – Видишь – нету.
Выставил пустые ладони. Олень лежал на боку, вывернув голову, смотрел на меня одним глазом. От этого взгляда хотелось удавиться. Я и представить не мог, что во взгляде зверя может быть такая концентрация ужаса. Вот он – животный ужас в чистом виде. Смесь беспомощности, безумия и страха. Такие глаза, должно быть, у них на бойне. Стараясь не делать резких движений, я опустился на корточки. Карий глаз следил за мной неотрывно.
– Прости, видишь, какая беда приключилась, – я говорил ласково, тихо, как говорят с насмерть перепуганным ребёнком. – Мы что-нибудь придумаем, как-нибудь тебя выручим… Ты, главное, не дёргайся, видишь, как эти чёртовы колючки тебя исполосовали… В кровь исполосовали.
Ярко-алые струйки стекали аккуратными полосками по боку. Как ленточки – так наивные художники средневековья изображали кровь в сюжетах распятия и страстей. Малиновые капли идеальной формы блестели на мокрой траве, как рассыпанные бусы. Зелёный цвет является дополнительным к красному, находясь рядом они создают максимальный контраст. А если их смешать на палитре, то получится серый. Цвет исчезнет – одна краска убьёт другую. Но, может, те средневековые художники не были так наивны, как нам это представляется? Может, это мы движемся не в ту сторону? Ведь суть искусства не в копировании мира, а в создании своей – новой вселенной. Пусть это всего лишь раскрашенная доска с тремя ангелами и одной чашей посередине.
Донёсся шум мотора. Потом хлопнула дверь, я услышал голоса. Верин и мужской, хозяйский баритон, уверенный и обстоятельный. Я обернулся – через залитую солнцем поляну в мою сторону шагал шериф – шляпа, звезда, сапоги, – я видел его мельком пару раз раньше, – на дороге и в продуктовом. Он стоял за мной в кассу и держал в руках гигантский арбуз. Я ещё пошутил насчёт торговых отношений с Чернобылем. Он не понял, но засмеялся. У него был золотой зуб – передний. Единственный золотой зуб, который я видел во рту белого человека за всю мою жизнь в Америке.
Олень испуганно всхрапнул, совсем как лошадь, – он тоже заметил шерифа. Вера шла следом, прямая, крепко скрестив руки на груди, точно она продрогла. Только сейчас я обратил внимание, как она похудела. Вернее, заметил ещё вчера, но то было в темноте и наощупь. Шериф молча приложил два пальца к шляпе, я кивнул в ответ. Мне всегда хотелось иметь именно такую шляпу – белый «стетсон», с широкими, чуть загнутыми, полями; я даже как-то примерял такую в магазине – там торговали ковбойскими аксессуарами – сапогами с хищными носами
