Ему захотелось, чтобы Эрнест накричал на него. Он выставил вперед подбородок и выпалил:
— А я уже не верю!
Эрнест поднял глаза:
— Что?
— Не верю, ясно?
— Нет, не ясно. Что значит «не верю»?
— В бога не верю. И не молюсь больше. Да.
Ну вот и все. Теперь Эрнест начнет усовещевать его или даже прикрикнет.
Эрнест поднялся, опираясь на здоровую ногу, аккуратно захлопнул крышку ящика и уселся на ней.
— И не надо, — сказал он спокойным, негромким голосом, словно его и не взволновала вовсе эта страшная весть о том, что Милан перестал верить. — Загляни в дом, нет ли там кого, — попросил он Милана. — И вернись сказать, ладно?
18
Итак, Эрнест вернулся. Мать сперва было обрадовалась: все-таки не будет ей теперь так одиноко. Но когда она досыта выплакалась перед единственным близким ей человеком, она стала убиваться из-за Эрнеста.
— Ох, не знаю, ей-богу, не знаю, хорошо ли ты сделал, что вернулся! Лучше бы тебе там остаться. И мне было бы спокойнее. Ведь эта шельма шельмовская (это она о старом Буханце) на нас уже и не глядит. Еще донесет, заберут тебя, а мне что потом делать? Только что с детьми в могилу лечь…
— Не бойся, не донесет, — успокаивал ее Эрнест. — Я к нему сам приду, все равно нужно прописаться. Вот увидишь, ничего он мне не сделает.
— К нему? — вскрикнула Гривкова. — Господи боже, да зачем же тебе к нему соваться? Уж как-нибудь скроем тебя в доме, соседи у нас хорошие, они-то не выдадут, а чужака мы и во двор не пустим. Собаку к воротам привяжем, чтобы знать, если кто к нам сунется.
— Явиться к нему я все равно должен, а ты ничего не бойся! Мне Буханец не указ. Вот, посмотри!
Он достал из нагрудного кармана пачку документов, разложил их на столе.
— Так вот, слушай и запоминай, чтобы мы везде говорили одно и то же! Ни в каком восстании я не участвовал, понятно? После жатвы я поехал в Превидзу за лесом для амбара. Там меня и застало восстание. Я простыл, на ноге открылась рана, и отправили меня в Тренчин, в больницу. Там я и провалялся все время до нынешнего дня. Вот бумаги.
Он показал ей письмо от лесоторговой фирмы, настоящее деловое письмо на фирменном бланке с печатями и договорными пунктами, потом свидетельство о выписке из больницы и пассиршайн [19] от немецкой комендатуры, который давал ему право вернуться на место жительства.
— Этому он поверит как миленький, будь спокойна. Бумаги что надо!
* * *
Буханец, к которому явился Эрнест, долго разглядывал документы, даже очки на нос насадил, чтобы получше рассмотреть бумаги на свет. Документы были в порядке. Двойной крест и двуглавый орел на печатях стояли на своих местах.
— Добро, Эрнестушка, добро! Все как полагается, — сказал наконец Буханец. — И что же, полегчало тебе?
— Пока похвалиться нечем. Паршивая это штука, к доктору мне еще ходить и ходить, — ответил Эрнест, которого сбивал с толку любезный тон Буханца.
— Да, уж не поленись, сходи полечись, пока не поздно. Паршивое это дело, что правда, то правда, не дай бог заболеть. Ума не приложу, с чего это к таким парням, как вы, хворобы так и липнут? Возьми, к примеру, Яна Мацко, сколько он провалялся, а ведь какой парень! Простыл, говорят, плеврит, вода в боку скопилась. Чуть ли не чахотка у него объявилась. Не та нынче молодежь пошла, одно гнилье. Вот взять меня: седьмой десяток разменял, а все же если хлебну рюмочку — через любой забор птицей перемахну. И тебе так нужно! Закусить да выпить, ну и того-этого, сам понимаешь… — Он засмеялся нехорошим, фальшивым смехом.
— По-вашему, значит, так? — отозвался Эрнест.
— А как же, милок, только так и надо, помяни мое слово. А то ведь жаль тебя, хи-хи-хи… — Опять этот противный, льстивый смешок. — Такого молодца…
«Что-то он затевает, — мрачно думал Эрнест, уходя. — Что-то у него на уме, у стервеца».
Он шел домой торопливым, неровным шагом. Спиной он чувствовал колючий взгляд Буханца, не суливший ничего хорошего.
«А не подстеречь ли мне его где-нибудь в укромном местечке? — размышлял Эрнест. — Сунуть ему пистолет под нос и без обиняков: мол, слышишь, ты, старая свинья, попробуй только заикнуться…»
Но командир, отпуская его в долину, строго-настрого запретил ему признаваться, что он был в бригаде.
«У тебя есть задание, вот его и держись! Мало пользы будет нам от тебя, если ты себя выдашь. Действия на свой страх и риск строго запрещены».
Эрнест припомнил ему Буханца, Цифру, Грофиков, Грызнаров и некоторых других завзятых глинковцев.
«Это уж наша забота, — сказал командир. — Помни, что ты не один, наши люди действуют повсюду».
Эрнест знал, что он не один. Знал он и то, что ребята из бригады приструнили уже не одного такого Буханца. Но что, если они запоздают? Руде Мацко, например, они так и не успели прийти на помощь. Правда, в бригаде его считали только связным и не знали, что он спрятал у себя Пинкусовых, — это он сделал на свой страх и риск… Нет, ничего не остается, кроме как положиться на командование.
— Ну, как сходил? — встретила его Гривкова. — Не выдаст он тебя?
— Не знаю, — вырвалось у Эрнеста. — Вряд ли. Но если что, я беру на себя все, ты ничего не знаешь, так и запомни.
— Ох, не стоило тебе возвращаться! И зачем только ты ушел от партизан! — запричитала Гривкова.
— Не мог я там больше выдержать, — загадочно ответил Эрнест.
Не мог же он в самом деле открыть ей, что вернулся он не просто так, за здорово живешь, что его ждет здесь опасная работа. Он вышел во двор, так и не заметив, что за его разговором с невесткой наблюдали широко раскрытые глаза Милана.
19
Милан и Сила пристроились у стола в комнате Шкаляров и чем-то старательно занимаются, голова к голове, коленки на табуретках.
Стол завален рисунками и тетрадными листками. Несколько недоделанных рисунков разложено на виду. Загляните в комнату, и вы сразу скажете, что мальчики готовятся к уроку рисования, рисуют что-то, старательно выводят рейсфедером подписи. Но присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что все эти рисунки и исписанные листы раскиданы здесь нарочно, так сказать, для маскировки.
Посредине стола стоит бутылочка туши. Сила макает в нее рейсфедер и что-то пишет.
— Ну, что скажешь? — Сила поднимает над столом четвертушку листа, густо исписанную неровными, разбегающимися
