до Нового года не вылезешь. Пока сам голосить тенором не начнёшь!
— Ну, это уже слишком. Разошлась, спасения от тебя нет больному человеку. Подумаешь, перепутал… У меня и так проблемы с головой, а тут ещё ты со своим «Плачем Ярославны».
— Вот. Вот это уже из «Князя Игоря».
— Совсем помешалась на высоком искусстве… А Фёдор Алексеевич просит приютить на время его сына. Ты не возражаешь?
— Нет, конечно.
— Спасибо, доченька. Спасибо. Мой сын — добрейший души человек! Лучшей няньки, чем он, для нашего Шурика на всём белом свете не найти, — заверил со своей койки Фролушкин.
— Ы-гы-гы! — широко улыбаясь, подтвердил Павлик.
* * *
В воскресенье с самого утра состояние профессора вдруг резко ухудшилось, и Фёдор Алексеевич, не теряя ни капли врождённого оптимизма, решил дать Яре, как он сам выразился, «последние наставления» по выявлению местонахождения золотых апостолов.
— Ты меня слышишь, сынок? — спросил он так громко, что даже дежуривший в коридоре Савицкий немедля «прискакал» в палату на своей персональной табуретке.
— Да.
— Навостри уши.
— Ну…
— Я долго думал… Может быть, круг, в который взята буква «ц», и не геометрическая фигура вовсе?
— А что?
— «О»! Обычная буква «о», которая одинаково обозначена практически во всех алфавитах народов мира. Уловил смысл?
— Кажись, да…
— Тогда посылай за доктором.
— Одну секунду… Леонтий Михайлович! Сгоняй в ординаторскую.
— Но…
— Никаких «но»… Разве не видишь? Профессору плохо!
— Слушаюсь! — нехотя согласился Савицкий, боявшийся упустить хоть слово из разговора двух философов.
Однако, как не крути, выполнить поручение, кроме него, было некому — Плечов ещё не ходил, а просить об услуге Павлика, ни на миг не выпускавшего из своих ладоней руку отца, не имело смысла — тот всё равно не тронулся бы с места.
Когда Михаил Львович вбежал в палату, в которой проходило лечение Плечова и Фролушкина, профессор часто дышал, хватая воздух широко раскрытым ртом и, как показалось присутствующим, бредил:
— О… О-лы…
— Что? Что он хочет сказать? — допытывался Савицкий, сверля Плечова колючим взглядом.
— Ничего. Просто кличет Ольгу.
— Какую ещё Ольгу?
— Мою супругу… А может, и своего друга — Лычковского, — отмахнулся Яра.
— По фамилии? — продолжал настаивать чекист.
— Ну да! О! Лы…
— Кричал бы лучше: «О, Мишка…»
— Указывать старику, пребывающему в бессознательном состоянии, как звать на помощь, по меньшей мере бестактно!
— А с буквой «о», опоясывающей «ц», это никак не связано?
— Откуда такие оригинальные подробности, товарищ старший лейтенант?
— Из речи профессора. Которую он, между прочим, произнёс в твоём, так сказать, присутствии, всего несколько минут тому назад.
— Да? А я не помню…
— Что-то ты от меня скрываешь, Ярослав Иванович. Можно узнать — что?
— Ничего. Ровным счётом ни-че-го, — по слогам повторил Плечов. — Надеюсь, у тебя нет оснований обвинять меня в преднамеренной лжи?
— Во лжи? Слишком громко сказано. В сокрытии какой-то важной информации — да.
— Мы с отцом люди верующие. Врать, равно как — юлить, обманывать, хитрить, скрывать — не имеем права.
— Серьёзно?
— А как ты думал?
— Да… Куда уж нам, безбожникам! Кстати, вы какому Богу молитесь?
— Единственному. Создателю. Творцу.
— Значит, к исконно русской — православной — вере, вы не имеете никакого отношения?
— Абсолютно верно.
— И в церковь не ходите?
— Нет, конечно.
— Зачем тогда было гнать пургу насчёт куполов и цвета стен?
— Думаю, лишние знания тебе не помешают. Для общего развития.
— А я, грешным делом, подумал…
— Что я религиозный фанатик? Чуть ли не православный экстремист.
— Ну да…
— И хотел настучать наверх о моей слабости?
— Зачем ты так?
— Для Господа должно оставаться место в каждом человеческом сердце. Сердце и есть самый главный на свете храм. И для мусульман, и для католиков, и для православных. Как сказал товарищ Сталин: «Законодательство нашей страны таково, что каждый гражданин имеет право исповедовать любую религию. Это дело совести каждого…»
— Что-то я не припомню такой цитаты…
— Назвать первоисточник?
— Не мешало бы.
— «Беседа с первой американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 года».
— Спасибо. Поищу.
— Бог в помощь!
* * *
Всё время, пока продолжался их диалог, Михаил Львович проводил трудновообразимые реанимационные процедуры, в которых остальные ни черта не смыслили, и в конечном итоге смог добиться временного успеха: самочувствие Фролушкина значительно улучшилось.
Профессор улыбнулся и в знак благодарности крепко сжал кисть своего спасителя.
Тот, ни слова не говоря, протянул другу какую-то маленькую жёлтую таблетку.
Фёдор Алексеевич запил её водой из стакана, услужливо протянутого Павлушей, и почти сразу же уснул.
Его дыхание — чёткое, размеренное больше не вызывало опасений, и Лычковский решил переключиться на второго своего пациента:
— Как чувствуете себя, Ярослав Иванович?
— Вы уже знаете, что я не родной сын профессора? — догадался Плечов.
— Конечно.
— Что ж — так даже лучше. Тем более что это никак не влияет на наше с ним отношение друг к другу. Даже не имея общих корней — мы самые близкие люди на земле.
— Не сомневаюсь.
— Как говорят на Руси — родственные души.
— Посему не стану вас обманывать… По всей видимости, дни Фёдора Алексеевича сочтены. Нет, чудеса конечно же возможны, они иногда случаются, но наш случай слишком сложен и практически не оставляет шансов на положительный результат.
— Жаль!
— Это всё, что вы хотите сказать?
— Да. К сожалению, мы, философы, самые большие циники на земле.
— А я-то думал — медики.
— Вы сразу после нас. Отец чувствовал, что долго не протянет. И давно отдал мне все необходимые распоряжения.
— По поводу чего, если не секрет?
— По организации похорон.
— К сожалению, крематория в Минске нет.
— Вам тоже известна его последняя воля?
— Естественно.
— Следовательно, придётся везти тело…
— Давайте не будем торопить события, Ярослав, можно мне так вас называть?
— Да-да, конечно… Как считаете, у меня есть несколько дней, чтобы твёрдо стать на ноги?
— А как вы себя чувствуете?
— Прекрасно.
— Ходить не пытались?
— Нет. А можно?
— Можно. Если осторожно. Потихоньку. Не напрягаясь.
— Сейчас попробую.
— Давайте лучше перенесём первую попытку на завтра.
— Идёт.
— В девять утра приходите ко мне в ординаторскую.
— Слушаюсь, товарищ доктор!
— А я? — заёрзал на табуретке Леонтий, ни слова не упускавший из диалога врача и пациента.
— Что вы?
— Меня в компанию берёте?
— Зачем?
— Ну как же… Я ведь этот… Внештатный корреспондент на медицинские темы.
— И что?
— В прошлый раз не вышло — начальство откомандировало меня на другой участок работы, но сейчас-то, сейчас у нас должно всё получиться!
— Вы опять насчёт статьи?
— Ага!
— Ладно, тоже приходите! — вздохнул Михаил Львович.
* * *
Плечов проснулся и оглядел палату.
Фролушкин ещё спал.
А Павлик, обычно устраивавший ночлег
